но я не обольщался. Видел себя со стороны сидящим за накрытым белой скатертью столом, ловил на себе остановившийся взгляд Вари и чувствовал, что задравший к небу седую морду волк вот-вот завоет. Прав был Морт, когда сказал: сколько ни бегай, а рано или поздно причина достанет тебя следствием, и мало тебе не покажется! Выход оставался один: глушить себя водкой, как рыбу динамитом, чтобы ни обрывка мысли, ни тени воспоминания…
Тут-то он ко мне и подвалил. Приблатненной походочкой, вразвалочку, ломаясь, будто весь на шарнирах. Среднего роста, худощавый, одет, как многие, в куртку и джинсы. Лицо бледное, не то чтобы испитое, скорее изнуренное. Такие встречаются у мужиков в глубинке, с недоумением перед жизнью в глазах и залегшими по сторонам рта горькими морщинами.
Поинтересовался с ходу:
— С чего пьем?
Широко улыбнулся. В вопросе вроде бы сквозило дружелюбие, но в глазах таилась усмешка. Я ему обрадовался. Я был бы рад любому, кто отвлечет меня от разрывавшей на части душу звериной тоски. В другое время послал бы его лесом, но это в другое время.
— Сам не видишь, с радости!
— Одет, как на инаугурацию президента… — хмыкнул настырный малый, окинув мою фигуру взглядом, — или на поминки, что, впрочем, в нашем случае можно считать синонимами…
Я стряхнул с сигареты пепел. И не таких фигляров видал, словесная эквилибристика мне по барабану.
— Что-то раньше я тебя здесь не наблюдал! — продолжал наглец, задержавшись взглядом на поднятом воротнике моего распахнутого плаща. — Шпион, пришедший с холода?..
— Ты что, всех здесь знаешь? — ухмыльнулся я, хотя отметил, что парень не прост и книжки, скорее всего, почитывает. — Может, для того, чтобы пропустить стаканчик, надо спрашивать у тебя разрешение?
Такой поворот разговора подразумевал продолжение с сакраментальной фразой всех времен и народов: пойдем выйдем! Не то чтобы я нарывался, но внутренне был к этому готов. Блатной приемчик начинать кипеш словно бы в шутку был мне известен, а мордобой с последующими физическими страданиями можно было зачесть за искупление содеянного. В сложившихся обстоятельствах меня это вполне устраивало. К тому же я был шире в плечах и на полголовы выше потенциального противника, так что почти ничем не рисковал.
Как если бы зная ход моих мыслей, мужик улыбнулся шире прежнего. Произнес без агрессии, констатируя факт:
— Зачем ты так сразу! Всех не знаю, и разрешения не требуется, но человека со стороны угадаю без труда…
Сказано это было так незлобиво, что я невольно ответил на его улыбку. Он между тем продолжал:
— Ты, должно быть, не знаешь, а рюмочная эта — место историческое! Возьмешь нам с тобой по полтинничку, расскажу…
Вот оно что, понял я, оказывается, малый любитель выпить за чужой счет. Что ж, я не против, такой, видно, сегодня день. Достал из портмоне пятисотенную и положил перед ним на мраморную столешницу. Мужик взял деньги с достоинством, без суеты. Отошел, не спеша, к прилавку, а вернувшись с выпивкой, положил сдачу рядом с тарелкой с канапе.
Поднял свой стакан:
— Как говорится, за знакомство! Хочешь верь, хочешь нет, только, встретив меня, ты, считай, выиграл миллион по трамвайному билету. — Махнул водку без закуски, занюхал рукавом. — Так вот, — потянулся к лежавшей тут же пачке моих сигарет, — я все это знаю потому, что в этих местах родился, а еще многое из того, что смог найти, прочел. — Щелкнул зажигалкой, с видимым удовольствием выпустил в потолок струйку дыма. — Ты москвич, так что наверняка знаешь, что эта часть города испокон веку звалась Заречьем. В тринадцатом столетии здесь поставили церковь Иоанна Предтечи, что под Бором, а поблизости, — сделал он неопределенное движение рукой, — храм в Берсеневке, с которого начался пожар, целиком спаливший Москву. Через тутошние земли шла дорога в Золотую Орду, а при Грозном у сельца Кадашево возвели Иванов монастырь, так что, когда на месте нашей рюмочной ирод открыл первый кабак, народец за Москвой-рекой водился. И как потом поляки с Мнишеками и французы с Наполеоном питейное это заведение ни разрушали, оно возрождалось, словно птица феникс, и дотянуло, как видишь, до наших дней. — Обвел красного кирпича стены взглядом. — Именно здесь селившиеся за рекой стрельцы умышляли против Петра, здесь же, а не только на Лобном месте, их главарей и казнили…
— А мне говорили, — усмехнулся я, — что рюмочная эта популярна у творческой интеллигенции…
— Как же иначе, — подтвердил он, — с такими-то традициями! На то имеются все основания. Захаживал сюда, приложиться к стаканчику, Островский, который драматург, и Толстой, который и Лев, и граф. Бывал здесь, и не раз, Достоевский. А почему бы, собственно, место это своим присутствием ему не почтить, если родная тетка проживала на соседней улице? Полистаешь произведения Федора Михайловича, и рука сама тянется к стакану, каково же было ему их писать!..
Повозил концом сигареты по краю обрезанной пополам банки из-под пива, служившей на стойке пепельницей. Заметил, выпуская слова вперемешку с сигаретным дымом:
— Народец собирается здесь всякий, много и творческого. — Показал глазами на хромого старика в очках с толстыми линзами. — Гоген вместе с родственником его Ван Гогом нашему Данилычу в подметки не годятся. Власть, будь она проклята, всю жизнь его чморила, надо же было такому талантишу родиться и жить при коммунистах! — Повел головой в сторону. — Видишь вон там в кепке, за дальней стойкой? Скрипач-виртуоз, мыкался всю жизнь по занюханным оркестрам, пока не скатился до ресторанного тапера, там ему пальцы в драке и поломали. Искусство, как говорится, требует жертв, многие из них здесь и собираются…
Щелкнул для убедительности повествования себя пальцем по горлу. Мелькнула синим наколка.
— Сидел?
Поспешно сунул руку в карман, но я успел рассмотреть две вытатуированные буквы: заглавную «Д» и рядом маленькую «ж».
— Давно, лет двадцать назад!.. Да и присел по пьянке да по глупости. Сцепился в кабаке с одним говнюком, а он возьми да окажись знатным перцем. В кармане был цанговый карандаш, по профессии я художник-оформитель, в милицейском протоколе он превратился в нож, и свидетели нашлись, подтвердили, что я им угрожал. Слава Богу, судья досталась с понятием, знала, как такие дела клепают, дала по минимуму. Нарисовал в колонии по памяти ее портрет, послал на адрес суда, но ответа не получил. А там условно-досрочное и с чистой совестью на свободу… — Заглянул мельком в стоявший перед ним пустой стакан, раздавил о край пивной банки окурок. — Глупо получилось, все могло быть иначе! Готовил международную выставку: «Ню в фотографиях», птицу счастья держал в руках, но не срослось… — Тяжело вздохнул. — Если бы