Генри Клей
Наиболее видным сторонником признания независимости Латинской Америки в 1816–1822 гг. был яркий оратор, председатель Палаты представителей (1811–1814, 1815–1821) кентуккиец Генри Клей. Его поддерживали другие конгрессмены от штата Кентукки – Ричард Джонсон (1780–1850) и Дэвид Тримбл (1782–1842). Среди столичных чиновников самым высокопоставленным энтузиастом был бессменный глава Патентного ведомства, врач и архитектор Уильям Торнтон. Торнтон имел прямой доступ к президенту и государственному секретарю и постоянно использовал эту возможность, чтобы помочь своим друзьям из Латинской Америки. Под псевдонимом «Колумбиец» он регулярно выступал в вашингтонской газете “National Intelligencer”.
Среди журналистов к этому кругу принадлежали Уильям Дуэйн (“Philadelphia Aurora”), Бэптис Ирвайн (“N.Y. Columbian”), Джонатан Элиот (“Washington City Gazette”), Томас Ритчи (“Richmond Enquirer”), Иезекия Найлс (“Niles’ Weekly Register”, Балтимор), Джон Скиннер (“Maryland Censor”). Издатель наиболее заметной западной газеты “Argus of Western America” Амос Кендалл (1789–1869) поддерживал латиноамериканцев в силу лояльности Генри Клею[286]. В печати выступали также купец Уильям Робинсон, юрист Генри Брэкенридж, морской офицер Дэвид Портер (1780–1843).
В статьях, памфлетах, книгах сторонников дела «южных братьев» читатель постоянно встречает два риторических приема: 1) сравнение событий революции Латинской Америки с собственной Войной
за независимость; 2) описание зверств испанцев в войне с патриотами. Таким образом движение против Испании сближалось с собственным опытом, причем картины насилия «пробивали» обывательское равнодушие к международным событиям[287]. Сравнение с Войной за независимость США ставило латиноамериканское движение в ряд национально-освободительных республиканских революций, пробужденных «духом семьдесят шестого», вместе с испанской революцией 1821 г., восстанием Греции против Турции, а порой (в радикальных толкованиях) и гаитянской революцией. Даже монархическая Бразилия порой воспринималась как младшая сестра Соединенных Штатов, сосед по континенту, наконец, страна с примерно равным населением и количеством провинций на момент обретения независимости[288].
Сравнение революций доказывало, что у испаноамериканцев было больше причин для восстания, чем у колонистов Северной Америки[289]. Но хотя гнет метрополий в Латинской Америке носил иной характер, современники все же осознавали общность «орудия несправедливости» – европейской колониальной системы, пусть в разных ее проявлениях[290]. “National Intelligencer”, цитируя английскую газету, вспоминал Франклина и «Здравый смысл» Пейна: если зависимость просторных американских колоний от далекой небольшой Англии была абсурдна, тогда господство Испании и Португалии над своими колоссальными владениями абсурдно в еще большей степени[291].
Джон Милтон Найлс заключал, что если причины революций в Северной Америке и Колумбии были разными, одинаковы были поведение революционных правительств и чувства повстанцев[292]. Географ Морзе напоминал, что декларация независимости (вторая в Новом Свете!) была провозглашена Венесуэлой через 35 лет и один день после Соединенных Штатов[293]. Постепенно складывалось представление о единстве общеамериканского революционного потока.
Даже скептики признавали исключительность героизма испаноамери-канцев, добившихся независимости без какой-либо помощи из-за рубежа, их невиданное самопожертвование[294]. Впечатленные географическим масштабом событий и числом участников, современники склонялись видеть в освободительной борьбе Испанской Америки событие большего масштаба, чем собственная Война за независимость против Англии[295].
Наиболее широко и последовательно сравнение революций провел Генри Брэкенридж, чьи сочинения[296] подвергнутся подробному разбору ниже. Джон Скиннер (Лаутаро) обвинял «прихлебателей (minions) легитимизма» в том, что те использовали неудачи революционеров, чтобы создать образ «неготовой к свободе» Южной Америки… «Обстоятельства и дело Народа Южной Америки должны разбудить наши лучшие чувства; теперь они борются за свободу и независимость. Они наши братья; неужто мы откажемся протянуть им руку помощи (fellowship)»[297].
Современники стремились найти параллели в военных событиях двух революций: победа Ла-Платы над испанцами под Монтевидео в 1814 г. сопоставлялась с победой над войсками генерала Джона Бургойна под Саратогой, победу Боливара в Вояке (1819) сравнивали с Банкер-Хиллом (1775), решающий триумф при Аякучо (1824) – с Йорктауном (1781)[298]. Сам Боливар удостоился высокого сравнения с Вашингтоном[299]. Парадный въезд Сан-Мартина в Буэнос-Айрес после победы при Майпу ставился рядом с триумфами Вашингтона в Филадельфии и Джексона в Новом Орлеане[300]. Споря со скептиками, горячий сторонник «южных братьев» Уильям Дуэйн справедливо напоминал соотечественникам, что и в собственной революции были свои предатели и своя ревностная вражда между военачальниками[301].
Клей подчеркивал, что право народа на свержение тирании было «великим принципом» Английской и Американской революций, сравнивал состояние южноамериканских государств с положением североамериканских колоний в 1776–1778 гг. (то есть до признания повстанцев Францией). В ходе дебатов Клей напомнил старейшим депутатам, в каком «беспокойном одиночестве, в ходе нашей Революции» они «обращали свои глаза к Европе и просили признания», как «радостно забилось сердце при известии, что Франция нас признала». Не отрицая разногласий в стане революционеров, Клей вспоминал «наших тори, наши интриги, наши фракции» времен Войны за независимость[302].
Антифедералист Иезекия Найлс советовал колумбийцам запретить возвращение испанцев, иначе они долгие годы будут страдать от действий партии, подобной той, что создали лоялисты-тори в США: «Видимая жесткость часто есть милосердие – частичное зло может быть общим благом»[303].
Сравнение с собственной революцией порождало веру во всемирное значение латиноамериканской освободительной войны: «Мы полагаем, что независимость Мексики будет событием, следующим по важности для всего цивилизованного мира после декларации независимости Соединенных Штатов 4 июля 1776 г., и способствовать этому любыми честными и достойными путями – значит соответствовать желаниям и интересам всех классов наших сограждан», – писал Робинсон[304]. Брэкенридж сопоставлял бурный начальный этап революции в Буэнос-Айресе с освоением Луизианы и цитировал… «Метаморфозы» Овидия о борьбе стихий при сотворении мира[305].
Вести о невиданных зверствах испанской армии укрепляли сочувствие североамериканцев к борьбе «южных братьев». Война за независимость Латинской Америки действительно отличалась крайним ожесточением, особенно по сравнению с североамериканской революцией 1776 г.[306]Боливар еще в июне 1813 г. объявил испанцам «войну не на жизнь, а на смерть» (guerra a muerte). Зверства совершали солдаты обеих сторон, но благосклонно настроенные к революционерам газеты США перепечатывали лишь известия о жестокости испанцев. Источниками североамериканских газет были письма из революционных городов, газеты патриотов “Caracas Gazette”, “Correo del Orinoco”, книги и памфлеты латиноамериканцев, в частности, Тукуманский манифест и очерк Паласио Фахардо.
Распространялись слухи, что генерал Морильо, взяв остров Маргариту и город Барселону, приказывал уничтожить все их население, включая женщин и детей[307], что король Фердинанд приказал убивать каждого грамотного жителя Буэнос-Айреса[308] – или что пресловутый Морильо действительно казнил всех умеющих читать и писать в Боготе[309] и на Маргарите[310]. Брэкенридж призывал мировое общественное мнение осудить отношение метрополии к своим «трансатлантическим братьям» как вопиющее нарушение правил ведения войны[311]. Освещение получали не только зверства испанских войск, но и жестокость, с которой португальцы подавили восстание в Пернамбуку[312].
Порой негодование имело расистский подтекст. Латиноамериканский патриот Висенте Пасос напоминал об ужасах, которые совершили «полки черных рабов» борцов с революцией Хосе Бовеса (1782–1814), Франсиско Моралеса (1781/1783 – 1845) и Пабло Морильо[313]. Газеты распространяли весть, как после взятия венесуэльской Куманы одну республиканку подвергли садистской экзекуции – провезли обнаженной через город с одновременной поркой негром-роялистом[314].