Джон Милтон Найлс (1787–1856) хвалил просвещенную политику колумбийского правительства, законодательно отменяющего рабство и расовое деление[230]. Говоря о Чили и Боливии, филадельфийский купец Бенджамин Чеу (1758–1844) опасался, что укоренившиеся расовые предрассудки еще долго просуществуют в Латинской Америке, несмотря на правительственную борьбу с ними, а ведь там, где господствует «превосходство белых над другими расами (colours)», не может быть «демократического равенства»[231].
Безусловно, расизм был основой жизни Юга США. На общенациональном уровне он проявлялся, когда под угрозой оказывалось единство Союза. Наиболее ярко это показала реакция на события 1817–1818 гг. на флоридском острове Амелии, который был захвачен разношерстными борцами с Испанской империей, объявившими об освобождении рабов, – но продолжавшими, кстати, подпольную работорговлю. В испуганном воображении североамериканцев сразу замаячил призрак успешной революции рабов на острове Сан-Доминго (1791–1804), завершившейся провозглашением независимого Гаити, изгнанием французов с острова и резней тех белых, кто не успел бежать.
Расистские предрассудки выплеснулись на полосы вашингтонского “National Intelligencer” – издания столичного, общенационального, либерального, но одновременно южного. Так, корреспондент из Саванны, Джорджия, говоря об Амелии, писал, что, несмотря на все его горячее желание независимости Южной Америки, он предпочтет, чтобы те навеки оставались в подчинении Европе, чем видеть их освобождение «дикарями Сан-Доминго» – этими «самыми неподходящими соседями»[232].
В письме в редакцию “National Intelligencer” автор, явно южанин, боялся, что обученные в «школе Боливара» (тут цитировались антирабовладельческие прокламации Освободителя) «цветные патриоты» Амелии захотят спровоцировать всеобщее восстание рабов ближайших к Флориде штатов и легко примут «пришельцев, даже самого темного сложения»[233]. Впрочем, даже либеральная филадельфийская “Democratic Press” опасалась, что захваченная пиратом Луи Ори (1788? – 1821?) и «его бандитами из Сан-Доминго» Амелия станет приютом беглых рабов из Джорджии. В той же статье подчеркивалось, что независимое правительство Венесуэлы окажется в руках «Черных или Цветных»[234].
Даже в 1825 г. на пике оптимизма по отношению к южным соседям в газетах могло появиться расистское высказывание. Корреспондент из Ла-Гуайры сообщал, что в Венесуэле «цветные касты» «буквально налагают темный отпечаток на дела». Косвенное избирательное право «может на много лет сохранить олигархию и всю ее гниль, но и то и другое предпочтительнее, чем худшее зло… Дикари неспособны к политической власти, и правильно сократить их права настолько, насколько это может быть благоразумно сделано. Кто-то верно сказал, что медведей не следует расковывать, пока они не укрощены»[235]. Расистские выпады будут звучать из уст южных сенаторов и членов Конгресса в ходе борьбы будущих джексоновцев против участия Соединенных Штатов в деятельности межамериканского Панамского конгресса 1826 г.[236]
Заметим, что антииндейские настроения не были столь выражены, как антиафриканские. Если в индейцах видели, на худой конец, ленивых и пассивных крестьян, то негров боялись – помня о собственных рабах и гаитянской революции. Но более всего североамериканцы сомневались в качествах смешанных рас – согласно представлениям того времени, потомки разных кровей наследовали не лучшие, а худшие черты предков[237]. Так, “Southern Patriot” сомневался, что смешанное население Южной Америки готово воспринять дар «хорошо регулируемой свободы»[238].
Виргинский “Richmond Enquirer” Томаса Ритчи последовательно поддерживал борьбу Латинской Америки, не упоминая о ее расовом составе. Очевидно, лишено расистских предрассудков было одно из влиятельнейших периодических изданий, выходившее, кстати, в южном Балтиморе, – “Niles’ Weekly Register”. Его редактор Иезекия Найлс хвалил венесуэльского генерала Хосе Антонио Паэса (1790–1873), которого он считал негром, осуждал бразильское рабство и просто восторгался реформами гаитянского президента Жан-Пьера Буайе (1776–1850)[239]. Но даже эта газета опасалась негритянской революции на Кубе как потенциальной угрозы стабильности южных штатов[240].
Определенную неготовность латиноамериканцев к республиканской независимости вынужденно признавали и они сами. Так, крупный колумбийский политик Педро Гуаль (1783–1862) подчеркивал, что испаноамериканским революционерам приходится одновременно сражаться с врагом и учить соотечественников «азбуке свободы». Им следует «подражать добродетелям и любви к Родине [североамериканцев]»[241]. Анонимный корреспондент из Буэнос-Айреса (возможно, это был Дэвид Кертис Дефорест или кто-то из его круга), убеждая читателей в неизбежности победы революционеров, должен был признаться: «Нашей физической силы, так же как и военных средств, вполне хватает, чтобы разгромить все попытки Испании подчинить страну, но мы не привыкли к самоуправлению и обладаем лишь в крайне недостаточной мере упрямой добродетелью и решительным патриотизмом североамериканцев»[242].
Необходимость идейно оправдать восстание против власти метрополии заставляло мыслителей испаноамериканской революции рисовать три века европейского владычества как непрестанный поток насилия, унижений, грабежа и беззакония, создавая свой, креольский национализм[243]. Они обратились к хорошо известному арсеналу «черной легенды», о которой мы уже говорили в начале главы. Но тем самым они, потомки завоевателей, ставили под вопрос собственную политическую культуру.
Арсенал «черной легенды», ссылки на Лас Касаса используются в важнейших документах революции – в «Письме к американцам испанского происхождения» (1791) перуанца Вискардо и Гусмана (1748–1798), «Письмах одного американца» (1811–1812) мексиканца Хосе Сервандо Тересы де Мьера, «Письме с Ямайки» (1815) Боливара[244]. Аргентинец Бернардо Монтеагудо (1789–1825), один из вождей восстания 1809 г. в Верхнем Перу, писал в «Диалоге Атауальпы и Фердинанда VII на Елисейских полях» (1809): «Среди наций вы не найдете столь жестокой и тиранической, как испанцы»[245].
Среди многочисленных деклараций, провозглашенных в ходе освободительных войн в Латинской Америке, наибольшее распространение получил обращенный к народам мира Тукуманский манифест 1816 г. – не собственно декларация независимости, но объяснение ее причин. Его перевод был приложен к отчету комиссионера в Южной Америке Сизера Родни и книге Генри Брэкенриджа, обширно цитировался спикером Генри Клеем. Обращался к его тексту в своей книге и рабочий-типограф Генри Брэдли[246].
Тукуманский манифест повествует о трех веках беспрерывного «губительного опустошения» Испанской Америки, отсутствии «того прогресса, какого культурные нации в века просвещения достигли в… искусствах». Власти хотят «вырождения» американцев, «Испании не нужно, чтобы вырастали ученые, она боялась, что разовьются гении и таланты, способные служить интересам своей Родины, содействовать быстрому прогрессу цивилизации, нравов и развитию прекраснейших способностей, которыми одарены ее сыны»[247].
В Декларации независимости США виновником бедствий объявлен правящий английский король, но не британская нация в целом. Известно, что отцы-основатели не только не стремились порвать с английским наследием, напротив, подчас хотели подчеркнуть свою, так сказать, «английскость». В Испанской Америке дела обстояли ровно наоборот: креолы обвиняли не только короля Фердинанда VII (1808, 1813–1833) или систему власти метрополии, но и вообще «испанцев» или «Испанию».
В подобном духе Педро Гуаль утверждал в письме главе патентного ведомства Уильяму Торнтону (1759–1828), что на протяжении трех столетий Южной Америке приходилось исполнять любые прихоти поработителей: «Испанцы были Рабами Короля, в Южной Америке мы были Рабами Рабов»[248].
С не меньшей, а порой и большей силой антииспанская риторика отразилась в произведениях латиноамериканских революционеров, рассчитанных на англоязычную публику, в первую очередь, в книгах Мануэля Паласио Фахардо и Висенте Пасоса Канки.
Венесуэлец Мануэль Паласио Фахардо (1784–1819), министр иностранных дел и финансов в одном из кабинетов Боливара, анонимно издал свой «Очерк революций в Испанской Америке» в Лондоне и Нью-Йорке в 1817 г. Уже в следующем году книга вышла по-немецки под более откровенным названием – «Борьба за свободу в Испанской Америке», а в 1819 г. увидело свет французское издание. Испанский перевод вышел лишь в 1953 г.[249] В качестве предпосылок революции Паласио Фахардо приводит жалобы креолов на злоупотребления властью чиновников, ущемление их прав, отсутствие представительства в высшей власти. Широко стал известным пример, когда на петицию об открытии университета в венесуэльской Мериде испанский чиновник ответил, что развивать образование в Америке бессмысленно, так как ее жителям «природой суждено работать в шахтах»[250]. Заметим: даже если все это правда, слова на самом деле принадлежали одному чиновнику, а не, допустим, королю Фердинанду VII, которому их часто приписывали. Нельзя забывать, что именно в Испанской Америке расположены старейшие учебные заведения Нового Света: университеты в Мехико и Лиме были основаны в 1551 г. Приведенные в работе примеры жестокости испанцев широко разошлись по самым разным книгам, памфлетам, газетам. Паласио Фахардо писал свою книгу в годы войны и, конечно, описывал лишь зверства противной стороны, вице-короля Новой Испании в 1813–1816 гг. Феликса Кальехи (1753–1828) и генерала Пабло Морильо (1775–1837). Самый жуткий пример автора – казнь Кальехой 14 тысяч стариков, женщин и детей в Гуанахуато – факт, кстати, совершенно недостоверный[251]. Книга Паласио Фахардо была одной из основных в арсенале сторонников борьбы Испанской Америки за независимость. На нее постоянно ссылаются Брэкенридж, Джон Милтон Найлс, Джаред Спаркс, генерал Уильям Миллер (1795–1861). Знакомы с материалами книги были Джон Куинси Адамс[252] и Джеймс Монро[253].