Вера Сергеевна с улыбкой сняла портрет со стены и поставила его на стол.
— Узнаёшь?
Из рамки глянули на меня веселые глаза студента и знакомое красивое лицо под шапкой светлых кудрей.
— Антон!
Первый пропагандист, в кружке которого я учился марксизму и которого так любила Вера Сергеевна.
— Да, это Антон, — повторил я, разглядывая портрет. — Вот кого бы надо в Москву.
Вера Сергеевна вместе со мной склонилась над карточкой. Ее глаза вспыхнули. На губах сверкнула, да так и застыла счастливая улыбка.
— Где он теперь?
— Не знаю, Паша, — отозвалась Вера Сергеевна, — не знаю. В Астрахани его не оказалось. Говорят, его угнали в ссылку, а куда — неизвестно. Не знаю, жив ли он… и вернется ли…
На лицо ее набежала тень. Глаза погасли. Медленно разогнувшись, она как бы с трудом подняла карточку и молча повесила на прежнее место.
А мне стало невыразимо жаль, что она не повидалась с Антоном. Как хорошо было бы вот сейчас, сию минуту, разыскать Антона и поставить его перед Верой Сергеевной: «Вот он, ваш Антон! И будьте счастливы, и пусть глаза ваши не гаснут…»
Я решил отвлечь ее от грустных дум и по обыкновению засыпал вопросами, волновавшими меня с первых дней приезда в Москву: как это получается — в Тифлисе меньшевики были против восстания, а здесь не только меньшевики, но даже эсеры за вооруженное восстание? Я, разумеется, только радовался такому единению трех революционных партий, но хотел знать, как смотрит на это Вера Сергеевна.
Она сразу оживилась и заговорила со мной, как учитель с учеником — любовно-снисходительно, обстоятельно и просто. Теперь это меня немножко смущало. Неужто она не замечает, что за время нашей разлуки я уже кое-чему научился и хоть немного вырос? Но разве я мог обижаться на Веру Сергеевну? Особенно сейчас, когда она смотрит на меня такими ласковыми глазами, изредка касаясь копчиками пальцев моего плеча или руки…
— Видишь ли, дорогой мой, московские меньшевики поддерживают идею восстания лишь в силу необходимости, — разъясняла Вера Сергеевна. — Их подталкивают снизу массы, рабочие. Попробуй они сегодня выступить против восстания — рабочие завтра же уйдут от них, и генералы останутся без армии.
— Значит, это союзники ненадежные?
— Временные союзники, — жестко сказала Вера Сергеевна. — Мы еще не знаем, как они будут держать себя, когда начнется восстание. Я скажу больше: участие меньшевиков и эсеров в руководстве движением и будущим восстанием — не сила наша, а слабость…
— Тогда зачем мы с ними якшаемся? — возмутился я, даже повысив голос, чего никогда со мной не бывало в разговоре с Верой Сергеевной.
Вера Сергеевна, кажется, отметила это и улыбнулась.
— За последние месяцы движение в Москве приняло такой бурный и широкий размах, что полностью овладеть им силами только нашей партии оказалось невозможным: мы еще недостаточно выросли для этого. И Московский комитет был вынужден пойти на временное соглашение с двумя революционными партиями, поскольку они признали наш главный лозунг — всеобщая стачка и восстание. Правда, признавая лозунг, меньшевики практически ничего не делают для вооружения рабочих.
— Сидят у моря и ждут погоды, — с некоторым раздражением сказал я. — А мы делаем что-нибудь? Или…
— Конечно, делаем, готовимся.
— А в Москве?
— В Москве тоже идет большая работа. В частности, нам много помогает писатель Горький: он не только сам дает крупные суммы на закупку оружия за границей, но достает деньги и от некоторых либералов-капиталистов.
Я хотел было спросить, здесь ли теперь Горький, но, вспомнив правила конспирации, воздержался и был доволен: начинаю брать себя в руки.
— И все-таки, дорогой мой, — закончила Вера Сергеевна, — не наше оружие решит вопрос о победе восстания. Главное — поднять армию…
— А у меня даже револьвера нет, — пожаловался я, пощупав пустой карман.
Вера Сергеевна весело рассмеялась.
— Узнаю горячку! Не печалься, дружок! Когда будет нужно, ты получишь и револьвер и кинжал, а теперь наше оружие — слово. И поверь мне, сейчас оно в тысячу раз важнее твоего пистолетика, которым ты, быть может, убьешь одного или двух казаков. А горячим, идущим от сердца словом ты можешь зажечь и бросить в бой сотни людей. Ты должен быть счастлив и горд, что владеешь таким оружием: оно понадобится и за баррикадами.
— За баррикадами? В бою? — удивился я.
— Даже в бою. Кто в трудную минуту должен ободрить малодушных? Большевик-агитатор. ’Кто ежедневно и ежечасно должен поддерживать и укреплять веру в победу? Агитатор! Ты думаешь, так, сразу, одним ударом, мы сломаем хребет самодержавию?
Бог мой, откуда ей известно, что именно так я и представлял себе ход будущего восстания: сегодня объявляется стачка, завтра — восстание, потом мы штурмуем врага, и победа за нами… Когда ж тут заниматься агитацией?..
Слова Веры Сергеевны заставили меня призадуматься. Она, по-видимому, утомилась, и дальше разговор не клеился. Упершись подбородком на руки, она смотрела на стену, где висел портрет Антона, и о чем-то задумалась. О чем?.. Быть может, она вспомнила чудесный майский день, и две лодки, которые плыли бок о бок по Волге, и Антона?.. Он стоял посредине лодки и вместе с нею пел своим могучим баритоном: «Есть на Волге утес, диким мохом оброс от вершины до самого края…» А быть может, она думала о грядущем, о том, что сулит нам завтра — победу или поражение…
Я осторожно отставил чашку с недопитым чаем и тихо поднялся.
Вера Сергеевна встрепенулась, но не сразу оторвала взгляд от портрета Антона.
— До свидания, голубчик! Сегодня я слишком переволновалась, можно устать даже от счастья.
Проводив меня до двери и пожимая руки, она вдруг опять рассмеялась.
— А револьвер ты получишь, будь спокоен. И мы еще встретимся, и не раз. Заходи, всегда буду рада.
Она своими руками укутала мне шею башлыком.
— Не простудись смотри. Кажется, метель поднялась, слышишь, как бушует?
Я ушел с легким сердцем, как самый счастливый человек на целом свете.
Что мне эта метель, которая треплет сейчас жидкие полы моего пальто, немилосердно хлещет снегом в лицо, развевает по ветру концы башлыка! Все равно впереди уже полыхает знамя победы, а позади… в маленькой комнате на втором этаже осталось то, чему я еще не могу найти имени. Эх, как беден язык мой!..
«По Николашке второму — пли!..»
Нет, теперь я уже не мог жаловаться, что меня не посылают к «настоящим пролетариям». Как все большевистские агитаторы, я каждый день бывал на фабриках и заводах, в рабочих профессиональных союзах, на разных собраниях и дискуссиях.
Во второй половине ноября настроение масс в Москве было особенно бурным. Народ собирался везде и всюду: в знаменитом «Аквариуме», в залах университета, в институтах и школах, на Высших женских курсах, в театрах, в рабочих столовых, в спальнях общежитий, на фабриках и заводах, в трактирах и чайных. У нашей партии не хватало сил для удовлетворения запросов на агитаторов и пропагандистов, и масса стихийно выдвигала своих ораторов. Говорили все, кто хотел и что хотел. Почти каждое собрание превращалось в горячую дискуссию, в открытый спор представителей разных партий. Выступали большевики, меньшевики, социалисты-революционеры, выступали всех мастей анархисты, либералы-кадеты, беспартийные рабочие, студенты и курсистки, искренние революционеры, подозрительные крикуны и начетчики, скрытые черносотенцы-монархисты.
Перед широкими массами, не искушенными в политике, яростно сталкивались враждебные друг другу партии, скрещивались словесные шпаги, срывались маски, и народ узнавал своих друзей и врагов.
Сплоченность и единодушие большевиков, идущих за Лениным, сделали московскую организацию самой сильной и влиятельной среди пролетариата и в Совете рабочих депутатов. Меньшевики и эсеры были вынуждены плестись за ними, повторять большевистские лозунги.
В эти дни кипучую деятельность развернул в России Владимир Ильич Ленин. Невзирая на смертельную опасность, на неустанные старания жандармерии и тайной полиции выследить его, Владимир Ильич часто наезжал в Петербург, руководил работой ЦК и даже выступал на заседаниях Совета рабочих депутатов. Он конспиративно побывал и в Москве и в других промышленных центрах.
Каждый новый шаг революции Ленин освещал и разъяснял в легальных и подпольных органах печати, в частности в центральном органе партии «Пролетарий» и в петербургской большевистской газете «Новая жизнь». Через ЦК и печать он направлял всю работу партии, призывал крепить союз рабочих и крестьян, готовить народ к восстанию, создавать и вооружать боевые дружины, налаживать связи с армией, готовиться к решительному штурму самодержавия…