этот градусник
делает со средой – расскажите всем, кто бился
(зачем‐то) о стены Иерусалима…
Из какой сети, по какой шкале, на какой раскаленной
ничьей земле есть возможность хотя бы твердо
сказать чет-нечет – и не увидеть сразу, как этот код
развернется двойной спиралью и от щедрот породит
невесть какой рай и какую нечисть?
Но прежде, чем энтропия войдет в нас как в дом, чтобы
дать ответ, прежде чем фотон осознает, что он погас,
кто-то чихает и говорит «свет».
И становится – раз.
Часть четвертая
Кунсткамера
Дело всякой штуки —
искренне храниться в камере всяких штук,
не ложиться в руки,
сквозь стекло являть пространство земных наук,
не сдаваться яду,
и снаряду
не давать разделить себя на осколки, брызги, щепу,
не растить ограды
и не отзываться огненному столпу.
На любом болоте
сохранять границы: жидкость, минерал, препарат,
механизм, творенье, добро и зло,
Дело всякой плоти —
что бы ни случилось, посещать, смотреть сквозь стекло
и уносить подкожно —
иначе смоет, сотрет, бесследно сойдет на дно,
место, где все возможно,
где все надежно, сохранено и всегда равно… —
но совершенно не все равно.
«Погода нынче стоит все та же, что и позавчера…»
Погода нынче стоит все та же, что и позавчера,
электричка висит над озером, выход на Китеж – вниз,
что касается хищной нечисти, в подмосковные вечера
выживают только те, кого отобьет Гринпис.
Потомки ящеротазовых динозавров держатся крыш,
небо хранит их вид и отряд,
потомки машин передвигаются группами —
и только там, где провешен свет,
и черная липкая тень, о которой ночью не говорят,
спасается – углядев двуногий двурукий силуэт…
опаздывающий на работу к восьми утра.
«Встретил ночью, понял, что не к добру…»
Встретил ночью, понял, что не к добру,
только треск в глазах, только шум в ушах,
да из ценного имущества поутру —
малярийное облако в Колтушах.
Отрастил обратно руку, разум, уют,
удержался в слове, в сознании, наяву,
никогда не вспоминать, как ее зовут,
потому что, если вспомню – я позову.
«Над желтой косой по соседству…»
Над желтой косой по соседству, лиманом,
клочком камыша,
трубит многокрылый.
старинное средство – отплакать и дальше дышать
сейчас не по силам.
Под черной водою, взметнувшейся из рукава,
чей остров, чей остов?
Единственный способ – забрать, переплавить в слова,
сейчас не по росту.
Но барабаном внутри на морском дне,
не замолкая, не отступая, катится ритм:
речь-которая-я принадлежит мне,
не взламывается извне, не отчуждаема, не горит.
Когда-нибудь рыба, поймав световое окно,
шагнет на песчаную сушу…
Какой можно фрейлехс, пока не раскрылось оно,
покуда темно?
пожалуй, «Катюшу».
Но раз-два-три – абрикос, танцплощадка,
вальс мимо нот –
два-три, повтори,
грохочет воздух, обваливается звезда,
та… какая там Атлантида,
тот дачный пригород, что есть у меня внутри,
занимает все у меня внутри,
выдохнуть не дает у меня внутри,
никуда не уйдет,
не закончится никогда.
«Среду, в которой гляжу, живу…»
И без меня обратный скорый-скорый поезд…
Среду, в которой гляжу, живу,
понимаю правильно не всегда.
Вот грустная песня – вошел в траву,
а это, оказывается, вода.
Встает, оплетает – пропал чудак
и поезд ушел без него вообще,
в эти травы дважды нельзя никак
потому что водохранилище…
А дальше, наверное, он плывет
под серебристой толстой рекой,
цепной карась на него клюет,
соседка снизу машет клюкой,
над лебедою, над слободой
на низких частотах рыбы поют,
необходимость дышать водой —
не тягостней прочих в этом краю.
Гудок за спиной вздохнул, погас
в том мире, где железо, земля…
Хорошая песня, совсем про нас,
подумаешь, жабрами шевеля.
«Не ходи в подворотню, друг, там живет портвейн…»
Не ходи в подворотню, друг, там живет портвейн,
неизбежный как Лорелей, широкий как Рейн,
проникающий в толщу вен черенками рук,
забирающий взамен только твой испуг…
Потому что там, где жадные устьица теребят
железистую траву,
только страх, только черный страх удерживает тебя
на плаву
от желанья вместить в себя вещество,
и не мерзнуть по городу одному…
не дыши его, не впускай его, не гляди к нему,
где средь кафельных плит, между глазных орбит
не звезда, белый аист с тремя семерками говорит,
о футболе, рыбе, семье, о прибытке,
что за гаражами принес прибой,
и о новом пустом жилье, когда-то бывшем тобой.
«Плохо быть иностранцем, замерзшим среди нигде…»
Плохо быть иностранцем, замерзшим среди нигде,
постояльцем-непостоянцем, итальянцем в Орде,
встречать пустые рассветы, возмущаясь в уме —
зачем холмы, если нету города на холме?
Больше ханства, тиранства, кровоядства, дождей, вождей
раздражаясь пространству, совершенно обнаглевшему
без людей.
Ну какое же Слово донесешь поперек движения планет,
если видишь – корова… и на три перехода живого нет.
И потом в разговоре споткнешься в монгольском
и вырулишь на родном:
это просто море – эта вздорная суша когда-то
служила дном,
волны идут как войны, по склонам легко прочитать слои.
Дальше ехать спокойно – море не выдает своих.