вздох, который, казалось, вырвался из самой глубины сердца.
– О, война скоро кончится, – сказал он, – может быть, нам даже и не придется попасть на фронт. Мне, конечно, было бы все равно, если бы не вы.
И он теперь избавится от этой неприятности, от этого проклятого развода. Нет, как говорится, худа без добра. Он почувствовал, как ее горячая ручка скользнула в его руку. Джолли думает, что он помешает им любить друг друга? Как бы не так! Он крепко держал ее за талию, нежно глядел на нее сквозь ресницы, улыбался, стараясь ободрить ее, обещая скоро вернуться, чувствуя себя по крайней мере на шесть дюймов выше и таким властелином с ней, каким он никогда не осмеливался себя чувствовать. И он множество раз поцеловал ее, прежде чем сел на лошадь и поехал домой, в город. Вот так от маленького толчка стремительно расцветает и растет инстинкт собственности.
IX
Обед у Джемса
На Парк-лейн у Джемса больше не задавали званых обедов: в каждом доме наступает момент, когда у хозяина или хозяйки иссякают нужные для этого силы, и кончено – не разносят больше девяти блюд двадцати ртам над двадцатью белоснежными салфетками, и хозяйской кошке не приходится больше удивляться, почему ее сегодня вдруг заперли.
И вот поэтому Эмили, которая и в семьдесят лет была не прочь вкусить кой-когда светской жизни, с чувством приятного волнения заказала обед на шесть персон вместо двух, сама написала на карточках внушительное количество иностранных слов и расставила цветы – мимозы с Ривьеры и белые римские гиацинты не из Рима. Правда, будут только, ну конечно, Джемс и она сама, Сомс, Уинифрид, Вэл и Имоджин, но ей приятно было потешить себя немножко и поиграть в воображении величием прошлого. Она оделась так тщательно, что Джемс сказал:
– Зачем это ты надела такое платье? Ты простудишься.
Но Эмили знала, что шеи женщин защищены от простуды любовью к блеску вплоть до восьмидесяти лет, и она только сказала:
– Позволь, надену на тебя новую манишку, из тех, что я недавно купила, Джемс, тогда тебе останется только переодеть брюки и надеть свой бархатный пиджак, и ты будешь готов. Вэл любит, когда ты одет к лицу.
– Манишки! – сказал Джемс. – Вечно ты тратишь деньги на всякую чепуху.
Но он претерпел эту операцию, пока его шея тоже не засверкала, и только пробурчал невнятно:
– Боюсь, что он сумасброд, этот мальчишка!
Глаза его блестели немножко более обычного, и на щеках играл легкий румянец, когда он уселся в гостиной, прислушиваясь, не раздастся ли звонок у входной двери.
– Я устроила настоящий званый обед, – удовлетворенно сказала Эмили. – Мне кажется, это полезно для Имоджин – ей надо привыкать к этому, раз она начала выезжать.
Джемс, пошевелив губами, издал какой-то неопределенный звук, вспомнив, как Имоджин любила забираться к нему на колени и разрывать с ним рождественские хлопушки.
– Она будет хорошенькая, – пробормотал он. – Можно в этом не сомневаться.
– Она и сейчас хорошенькая, – сказала Эмили. – Она может сделать отличную партию.
– Вот что у тебя на уме, – буркнул Джемс, – только лучше, если она будет сидеть дома и заботиться о своей матери.
Если еще второй Дарти завладеет его хорошенькой внучкой, это уж доконает его! Он никак не мог простить Эмили, что Монтегю Дарти когда-то пленил ее так же, как и его самого.
– Где Уормсон? – внезапно спросил он. – Я бы хотел сегодня выпить мадеры.
– Будет шампанское, Джемс.
Джемс замотал головой.
– В нем нет аромата, – сказал он. – Какая мне от него радость?
Эмили протянула руку к камину и позвонила.
– Мистер Форсайт хочет, чтобы вы открыли бутылку мадеры, Уормсон.
– Нет-нет, – сказал Джемс, и кончики его ушей вздрогнули негодующе, а глаза словно приковались к какому-то предмету, видимому только ему одному. – Слушайте, Уормсон, вы пройдите во внутренний погреб и на средней полке последнего отделения налево увидите семь бутылок. Возьмите из них одну, среднюю, да только поосторожней, не взболтайте ее. Это последние бутылки мадеры из тех, что мне подарил мистер Джолион, когда мы приехали сюда; ее так с тех пор и не трогали, она должна была сохранить весь свой аромат; впрочем, не знаю, не могу сказать.
– Слушаю, сэр, – сказал Уормсон, удаляясь.
– Я берег ее к нашей золотой свадьбе, – неожиданно сказал Джемс, – но в моем возрасте я не протяну трех лет.
– Глупости, Джемс, – сказала Эмили, – не говори так.
– Мне надо бы самому сходить за ней, – бормотал Джемс, – ведь он ее непременно тряхнет.
И он погрузился в безмолвные воспоминания о тех далеких минутах, когда среди газовых рожков и паутины запах пропитанных вином пробок столько раз перед зваными обедами возбуждал его аппетит. В винах его погреба можно было прочесть историю сорока с лишним лет, с того времени, как он поселился в этом доме на Парк-лейн с молодой женой, и историю многих поколений друзей и знакомых, которые давно ушли из этой жизни; эти поредевшие полки являлись живым свидетельством семейных торжеств – всех свадеб, рождений, смертей близких и родственников. И когда его не будет, все это останется как есть, и что будет с этими винами, он не знает. Выпьют их или растащат, что же удивительного!
Из этой глубокой задумчивости его вывело появление сына, за ним следом явилась Уинифрид с двумя старшими детьми.
Они пошли в столовую парами под руку. Джемс с дебютанткой Имоджин (хорошенькая внучка придавала ему бодрости); Сомс с Уинифрид; Эмили с Вэлом, у которого при виде устриц заблестели глаза. Будет настоящий порядочный обед с шампанским и портвейном! И он чувствовал, что ему как раз этого и надо после того, что он совершил сегодня и что для всех еще было тайной. После первых двух бокалов так приятно стало сознавать, что у него припрятана эта бомба, это сногсшибательное доказательство патриотизма, или, вернее, его собственной храбрости, которой он может блеснуть, ибо то, что он сделал для своей королевы и для своей родины, до сих пор доставляло ему чисто эгоистическое удовольствие. Он теперь настоящий рубака, ему только и иметь дело с оружием и лошадьми; ему есть чем похвастаться, но, конечно, он не собирается этого делать. Просто спокойно объявит об этом, когда все замолчат. И, взглянув на меню, он решил, что самый удобный момент будет, когда подадут bombe aux fraises[26]: когда они приступят к этому блюду, за столом воцарится некоторая торжественность. Раз или два, прежде чем достигли этой розовой вершины обеда, его смутило воспоминание, что деду никогда ничего не говорят. Но старик пьет мадеру, и у него отличный вид! К тому же он должен быть доволен этим благородным поступком, который сгладит позор бракоразводного процесса. Вид его дядюшки, сидевшего напротив него, тоже подстрекал к этому.