сил возражать профессору. Смотрел на осунувшееся, измученное бессонницей и тревогой лицо ученого, и ему даже стыдно стало за себя. Уже давно закончился рабочий день в комиссии, а профессор еще не присел отдохнуть; за вечер он успел повидаться со всеми врачами, успел каждому дать совет: кому какие справки выдавать, как и какие болезни людям приписывать, чтобы на комиссии были причины для освобождения. Даже села успел предупредить, откуда завтра должны пригнать людей на комиссию. И сейчас — уже давно за полночь, а он и не думает об отдыхе, ждет железнодорожников.
Константин Назарович, упрекая себя, подумал: что же станет с профессором, если ему придется каждого уговаривать вот так, как он только что уговаривал его?.. Нет, нет, этого допустить нельзя. Но как только врач мысленно возвращался к работе в комиссии, его снова охватывал неудержимый страх.
— Да к тому же мы не одиноки с вами, Константин Назарович, — продолжал свою мысль профессор. — С нами весь народ. Вся земля наша уже как вулкан!..
Вдруг два могучих взрыва, один за другим, сотрясли дом. Коптилка на столе упала и потухла.
Над железной дорогой вспыхнуло зарево.
X
В эту ночь в тревоге не спал и гебитскомиссар фон Эндер. Вся жандармерия, вся полиция, весь гарнизон были в таком напряженном состоянии, будто город вдруг оказался в осаде.
Утром в народе молнией разлетелась радостная весть: партизаны взорвали склад оружия. Это там, к югу, за железной дорогой. А к северу — обстреляли воинский эшелон, шедший на фронт. Эшелон теперь стоит на станции, из вагонов выносят раненых.
Фон Эндер прибыл на комиссию с опозданием. Он старался держаться, как и всегда, спокойно, говорил тихо, степенно, уверенно, но, когда кто-нибудь произносил слово «партизан», у него заметно вздрагивали пышно взвихренные усы.
Профессор по-прежнему вел себя, как самый строгий медик. Для него, казалось, не имело никакого значения, кого он осматривает, важно лишь правильно определить состояние здоровья пациента. Однако сегодня ему было гораздо легче находить основания для освобождения людей от отправки на фашистскую каторгу: почти каждый, кого он осматривал, либо имел справку от врача, либо действительно был больной. И профессор быстро устанавливал диагноз:
— Ревматизм! Туберкулез! Малярия! Чесотка! Рожа!
Фон Эндер, внимательно следивший за работой врачей, даже содрогался от этого потока страшных болезней. Иногда он с опаской поглядывал на свои руки: уж не пристала ли к нему какая-нибудь короста?
А профессор, как бы встревоженный обилием инфекционных заболеваний, стал нарочно демонстрировать перед ним больного с густыми, огнистыми пятнами на теле.
— Was ist das?[3] — настороженно спрашивал фон Эндер. Людей с такими пятнами он видел уже не впервые.
Красно-синие пятна пугали гебитскомиссара, вызывали у него приступы тошноты. А между тем симулировать эту «страшную болезнь» было совсем несложно: достаточно намазать тело свежеразведенной горчицей, обмотаться полотенцем, и часа через два совершенно здоровая поверхность кожи становилась неузнаваемой. Петр Михайлович осматривал таких «больных» особенно внимательно, будто и впрямь обнаружил какую-то новую эпидемию, занесенную сюда из Азии. Фон Эндер сам махал рукой, чтобы как можно скорее освобождали обладателей этой «азиатской болезни».
Однако в последующие дни гебитскомиссар становился все более настороженным и с заметно возраставшим недоверием относился к выводам врачей. Такое обилие больных было явно подозрительным. Иногда он сам вмешивался в работу врачей и отменял их заключения.
Однажды фон Эндер явился на комиссию особенно разъяренным и злым. Таким его никогда еще не видели. В киевском гебитскомиссариате были недовольны ходом мобилизации по Фастовскому району. Из Фастова почти не поступали мобилизованные. А те, которых комиссия присылала, были калеками, которых приходилось возвращать назад. Фон Эндера предупреждали о множестве искусственных заболеваний, высказывали подозрения относительно врачей в комиссии. А тут еще, как назло, ночью сбежали из эшелона двадцать мобилизованных.
Фон Эндер был взвинчен до предела. В белом халате, в резиновых перчатках, он сам после врачей, словно мясник, осматривал и ощупывал каждого из мобилизуемых и сам делал заключение, кого освободить, кого отправить в эшелон.
Профессор не возражал. Собственно, теперь не было и нужды возражать. Всей сложной фашистской системе порабощения населения он противопоставил свою систему борьбы: в каждом селе у него были ассистенты; каждый местный врач, даже каждая санитарка знали, как и какие болезни прививать мобилизуемым, чтобы профессору оставалось лишь демонстрировать их перед фон Эндером.
Петр Михайлович и его коллеги прекрасно понимали, что освобождать от мобилизации всех подряд нельзя. Поэтому время от времени профессор, осмотрев мобилизуемого, делал заключение — «здоров». В то же время тайком успевал передать ему справку на временное освобождение от мобилизации и одним словом — «лес» — указывал путь туда, где «временно освобожденный» мог найти спасение от фашистской неволи.
Справки на временное освобождение требовались лишь для того, чтобы мобилизованный мог выйти со двора. В комиссии его заносили в список отправленных. Те, кому профессор не мог передать справку, действовали на свой страх и риск: удирали из эшелона, разумеется, не без содействия железнодорожной полиции, в составе которой было уже немало подпольщиков.
— В чем дело? — нетерпеливо спросил фон Эндер, заметив, что профессор уж очень долго возится с одним пятидесятилетним, на вид совершенно здоровым крестьянином.
Петр Михайлович действительно почему-то чересчур долго осматривал этого крестьянина. Однако никак не мог сделать вывод о состоянии его здоровья. Крестьянин вдруг, словно невзначай, шепнул: «Второй за мною — шпик…» Профессор насторожился. Но сделал вид, что не расслышал его. Тот снова потихоньку повторил: «Второй за мною — шпик, берегитесь!» Профессор начал вертеть пациента во все стороны, заставляя без нужды сгибаться, разгибаться, а сам все думал: «Кто он такой? Откуда ему может быть известно, что в коридоре в очередь затесался шпион? А может, шпион-то он сам?» Некоторое время Петр Михайлович колебался — освобождать этого крестьянина или не освобождать? У мобилизуемого была справка, что он страдает ревматизмом. Профессор видел: признаки болезни вызваны искусственно, однако его можно было бы освободить. Но кто он? Если он в самом деле искренне предостерег профессора о шпионе, то грех было бы такого посылать на каторгу. А если он сам шпион?..
Фон Эндер не выдержал. Небрежно, будто лошадь, которую выбирают на базаре, ощупал резиновыми пальцами мышцы крестьянина, толкнул его под ребра, как бы испытывая на устойчивость, и приказал отправить в эшелон.
За ним вошла молодая женщина, со справкой о болезни малярией. И она словно бы ненароком обронила:
— За мной — шпик.
— Малярия! — не колеблясь определил профессор.
— Нет, нет! — резко возразил фон Эндер.
С виду эта женщина и в самом деле не была похожа