class="p1">Профессору показалось, что земля под ногами стала какой-то непрочной, готовой вот-вот провалиться. Потрясенный жестокостью нового приказа оккупантов, он долго не мог вспомнить, зачем приехал в село.
Некоторое время Петр Михайлович шел по улице как в тумане, не разбирая дороги. Когда же взгляд его упал на хату, стоявшую среди белых вишен, он вспомнил, что именно там его ждут.
Профессор опоздал: старшая дочь крестьянина уже скончалась. Она умерла от чахотки. Всего несколько месяцев назад ее, здоровую и краснощекую, проводили на станцию. Тогда отец и мать сами снаряжали ее в чужую страну. Никто их к этому не принуждал. Думали, что дочери там будет лучше, чем на окопах или в лагерях. А вчера она возвратилась и еле порог переступила. Теперь она лежала, украшенная венками свежих полевых цветов, и только эти цветы да тонкие дужки черных бровей напоминали о ее красоте и молодости.
Вторая дочь истошно кричала в соседней комнате. Но плакала она не по сестре, а от невыносимой боли.
Профессор еще никогда не встречал такой болезни. Нога девушки распухла и почернела. В доме долго не признавались, отчего это произошло. Конечно, профессор не поверил матери, которая сначала старалась убедить, будто девушка упала и зашибла ногу. Наконец тайна открылась: местная санитарка, чтобы спасти девушку от отправки на фашистскую каторгу, впрыснула ей под кожу большую дозу бензина. Девушка стала калекой.
Вскоре профессор обнаружил в этом селе еще несколько случаев такого же увечья. В одной хате он встретил девушку — миловидную и аккуратную, но руки ее были сплошь усыпаны язвами.
— Что это у вас?
— Не знаю, — улыбнулась девушка.
Профессор взял ее руку, посмотрел и строго заметил:
— У вас чесотка. Нужно немедленно лечиться.
— Как же! — задорно возразила девушка. И сгоряча выдала себя. — Я за этой чесоткой аж в Мотиловку ходила!
Может, еще долго бы задержался профессор в селе — больных было много, к тому же и к Горпине Романовне надо было зайти, — но вдруг старушка сама его разыскала. Она вошла в дом, где он осматривал больного, бледная и взволнованная. Профессор сразу же заметил, что у нее стряслась какая-то беда, и, не мешкая, вышел вслед за ней из хаты. Старушка украдкой вытерла слезу. По ее испуганному лицу Буйко видел, что на нее свалилось очень большое горе.
— У вас что-то случилось, Горпина Романовна?
— Не у меня, а у вас, — неожиданно прошептала старушка.
Профессор насторожился. А старушка, оглянувшись — не подслушивает ли кто, — боязливо проговорила:
— У вас… дома обыск…
Горпина Романовна только что возвратилась из Фастова. Она ходила на базар и по привычке заглянула в домик профессора. Но не успела даже поздороваться с Александрой Алексеевной, как в квартиру ворвались гестаповцы.
— Ой, да такое подняли — весь дом содрогается! — сокрушенно проговорила старушка. — Всюду рыщут, рыщут…
— И что же? — нетерпеливо спросил профессор.
— Не знаю, Петр Михайлович, не знаю, голубчик. Потому как увидела этих антихристов, не помню, как и сюда добежала, чтобы вас предупредить.
Профессор, не дожидаясь, пока крестьяне снова выкрадут у шефа Краузе подводу, чтобы подвезти его, пешком направился в Фастов. Хотелось поскорее узнать о результатах обыска. Сам по себе обыск не был для него неожиданностью — к этому он уже давно был готов. Но то, что обыск произведен именно сегодня, встревожило профессора. Как раз сегодня ночью железнодорожники перенесли к нему тол; взрывчатку профессор должен был передать партизанской группе Миколы Полтавца. Значит, гестапо откуда-то пронюхало об этом.
Профессор быстро миновал плотину, вышел в лес и, сокращая путь, по лесной тропинке пошел напрямик. Он понимал, что домой ему являться опасно, и поэтому решил: сначала зайдет к медсестре, которая живет на окраине города, или к ее дядьке, тоже надежному человеку, и там разузнает о результатах обыска.
В лесу царила тишина. Небо затянулось теплыми, налитыми влагой облаками. Буйная молодая листва жадно тянулась вверх — навстречу дождю. Тропинка темной извилистой лентой беспрестанно пряталась меж кустов. Под ногами тихо похрустывал влажный валежник. Иногда до слуха Петра Михайловича доносился какой-то подозрительный шелест, будто сзади кто-то крался.
Профессор прятался за кусты, прислушивался, выжидал, но никто не появлялся. Лес казался безлюдным.
Но вдруг совершенно неожиданно перед Буйко выросли два полицая:
— Стой! Руки вверх!
Буйко остановился. «Значит, тол обнаружен, если меня на дороге подстерегали…» — мелькнула мысль. Однако он сделал вид, будто ничего не понимает, и даже рук не поднял.
Молодой, юркий скуластый узбек в совсем новой полицейской форме быстро обыскал профессора и раскрыл его чемоданчик. Стетоскоп, бинты, медикаменты без слов говорили о специальности задержанного. Но другой полицай, стоявший с винтовкой на изготовку, приземистый и уже пожилой — сразу видно, что из местных крестьян, — крикнул первому:
— Брось игрушки. Ты бонбу ищи!
Однако никакой «бонбы» у задержанного не было. Профессор объяснил, что он не кто иной, как сельский врач из Ярошивки, а идет сейчас в Пришивальню.
— Сразу видно, что заливаешь, — возразил пожилой полицай. — Пошли!
Они свернули с дороги и повели Петра Михайловича в заросли. Вели долго. С каждым шагом лес становился гуще, от высоких ветвистых деревьев местами делалось сумрачно.
Пожилой полицай шел сзади и недоверчиво посматривал на задержанного. Временами профессору казалось, что они и не думают вести его в город, а хотят лишь затянуть куда-то в яр и там прикончить, чтобы люди не знали, куда он девался.
Вскоре действительно остановились в глубоком овраге. Оба полицая отошли немного в сторону и стали шепотом о чем-то договариваться. Потом младший, узбек, схватил профессора за плечи и повернул лицом к обрыву.
— Стой так!
Профессор встал, как ему велели. За спиной щелкнул затвор. «Вот и все…» — подумал профессор, ожидая выстрела. Но полицай почему-то медлил, переступал с ноги на ногу и, казалось, никак не мог прицелиться. Наконец это стало невыносимым.
— Стреляй! — в отчаянии вырвалось у профессора Буйко.
— Подожди. Потерпи немножко, — спокойно ответил полицай-узбек. — Мы еще успеем разбит твой башка.
Но вот послышались шаги откуда-то справа, и полицай приказал профессору:
— Повиртай башка!
Профессор обернулся. Перед ним стояли уже трое. Третий что-то говорил, все время кивая в сторону профессора, а полицай-узбек словно бы оправдывался. По тому, как держался третий, Петр Михайлович догадался, что он старший, хотя и ничем не походил на полицая. В пилотке, в потертой кожаной куртке, перекрещенной ремнями, он скорее напоминал командира Красной Армии.
— Кто вы такой? — спросил он профессора.
— Я врач.
— Из Фастова? — И он посмотрел на Буйко так, будто узнал в нем старого знакомого.
— Да, из Фастова.
— Миколу Полтавца знаете?
— Не знаю, — ответил профессор и насторожился.