планом задуманной операции. Нужно взвесить все до мельчайших подробностей: когда начать операцию, откуда и как подходить к вагону. Надо было обдумать, где достать форму, в частности офицерскую, найти человека, который свободно владел бы немецким языком, раздобыть машину, чтобы немедленно, пока не спохватится гестапо, партизаны могли укрыться в лесу.
Для осуществления побега рязанца с помощью партизан требовалось провести огромную подготовительную работу. Однако, несмотря на всю сложность этого плана, Буйко увлекся им. А может, не так самим вариантом плана, как надеждой на Грисюка. Этот серьезный, отважный человек сейчас был единственным, от кого можно было ожидать помощи.
На случай провала и этого плана профессор начал разрабатывать третий вариант — организовать побег во время движения поезда. Эту мысль подал ему один подпольщик — машинист паровоза, заглянувший к Буйко поздно вечером. Он сам вызвался на ходу поезда прорезать дыру в крыше пульмановского вагона номер один. Петр Михайлович с дотошностью инженера почти до утра изучал систему обшивки пульмановского вагона и вместе с машинистом обдумывал, где лучше прорезать дырку для побега и какие именно инструменты нужно захватить с собой.
Но события разворачивались по своим законам. Ночью партизаны уничтожили в окрестных селах большую группу жандармов, разгромили пять гарнизонов полиции, а на тихой речке Ирпень сожгли мосты.
Утром по улицам города неистово металась жандармерия. И не только фастовская. Здесь была уже белоцерковская, васильковская и рота эсэсовцев из Бышева. Фастов был окружен фашистами. Из города они никого не выпускали. А из сел в город поодиночке прибегали насмерть перепуганные уцелевшие жандармы и полицаи.
Фон Эндер в этот день не явился на комиссию, и она не работала. По городу прокатилась новая волна арестов, и каждый врач из комиссии ожидал, что вот-вот эта волна захлестнет и его.
Профессор волновался. Хотя ночные события сами по себе были отрадными, но они неожиданно стали помехой освобождения рязанца. Возле вагона номер один караул был еще более усилен. Заключенных спешно готовили к отправке.
Профессор еще никогда не испытывал такой тревоги и беспокойства за жизнь человека, как сейчас. Этот решительный воин с боевым шрамом на щеке стал почему-то особенно дорог ему, хотя Петр Михайлович, к сожалению, не знал ни имени его, ни фамилии.
После встречи с ним, особенно после брошенного рязанцем в пылу гнева и отчаяния страшного обвинения в предательстве, профессор поклялся, что не остановится ни, перед чем, а спасет этого гордого патриота, спасет, если будет необходимо, даже ценой собственной жизни. И может, именно это страстное желание помочь рязанцу заставляло сейчас профессора забыть о смертельной опасности, следовавшей за ним по пятам. А опасность была уже рядом, подстерегала его.
Гитлеровцы установили за профессором негласное, но постоянное наблюдение. Шпион из комиссии заметил волнение профессора, заметил, что Буйко кого-то нетерпеливо ждет, что ему не сидится на месте. И шпион ходил за профессором тенью всюду, даже входил в его дом.
Это был особенно опасный шпион. Ведь никто не мог заподозрить в шпионаже хрупкую, рыжеволосую женщину с сильно накрашенными ресницами, которая работала машинисткой в аппарате комиссии, жила в одном дворе с профессором, бывала у него дома, вздыхала и даже плакала, как будто обиженная гестаповцами, все время набивалась к профессору со своей дружбой… Это был страшный дьявол в образе ангела.
Петр Михайлович не знал о том, что она ругала оккупантов лишь в его присутствии, а при встречах и попойках с гестаповцами не переставала хвастаться, что и в ее жилах есть какая-то капля арийской крови.
И теперь шпионка следила за каждым шагом профессора.
— Петр Михайлович, — таинственно обронила она, улучив удобную минуту. — Сегодня уже отправляют…
Она произнесла это тихо, чтобы, кроме профессора, ее никто не слышал, и с таким видом, будто знала не только, что именно беспокоит Петра Михайловича, но и была его тайной сообщницей.
— Кого отправляют? — спросил профессор.
Он, конечно, понимал, о чем она говорит, и не подозревал ее в неискренности. Но у него уже выработалась привычка подпольщика — не раскрывать тайны задуманной операции даже перед самыми ближайшими своими сообщниками. И не потому, что он не доверял им, а потому, чтобы в случае провала операции они не попали вместе с ним на виселицу. О каждой операции знал только тот, кто непосредственно принимал в ней участие.
Рыжеволосая женщина именно так и держалась, как непосредственный участник освобождения рязанца. Она сообщила профессору то, чего он никак не мог дождаться от Чубатого. И, не отвечая на вопрос Петра Михайловича: «Кого отправляют?» — еле слышно добавила:
— В три часа ночи.
Она умышленно сказала правду.
— Я чувствую себя очень скверно, — ответил на это профессор. — Я просто болен.
Он решил пойти домой. Она проводила его. Даже помогла лечь на диван и поудобнее подложила ему под голову подушку.
— Может, вам что-нибудь нужно? — намекнула она на свою готовность сделать для него что-то более важное, чем та помощь, которую только что ему оказала.
— Если вам нетрудно… — проговорил профессор и запнулся.
Он хотел было попросить, чтобы она пригласила сюда Чубатого. Женщина затаила дыхание. Она уже была готова услышать от него то, чего так добивалась. Но профессор болезненно простонал и после паузы промолвил:
— Если вам нетрудно… сообщите мне, когда придет фон Эндер… У меня нет сил ожидать его там… Сами видите…
Женщина вышла.
Профессор сразу же поднялся с дивана и нетерпеливо стал выглядывать то в одно, то в другое окно.
Время шло, приближался вечер, а ни Яша от Грисюка, ни Чубатый со станции все еще не приходили. В комнате стало душно. Безветренный зной накалил воздух и превратил его в пышущее жаром варево. Трудно было дышать. Даже листья акаций свернулись в трубочки и неподвижно свисали, словно омертвевшие.
Уже в сумерки к профессору пришла медсестра и принесла страшную весть: машинист, на которого профессор возлагал огромные надежды, арестован. Во время ареста у него нашли схему вагона номер один и какие-то особые инструменты.
Профессор почувствовал, что приближается решающая минута. Оставшись один, он быстро просмотрел бумаги в потайном ящичке в стене, сжег несколько старых прокламаций и невольно нащупал пальцами порошок в боковом кармане.
«Хорошо, что нет дома Александры Алексеевны», — подумал он. Еще утром он послал жену в Томашовку, к Горпине Романовне, якобы для того, чтобы купить продукты.
Неожиданно на пороге коридорчика, словно тень, появилась маленькая, щупленькая женщина с высоко поднятой и сильно окровавленной рукой. Кровь струилась от запястья к локтю, капала на кофту, на босые запыленные ноги. Женщина умоляюще подняла испуганные темные глаза:
— Можно к вам, пан