жалкое существование в меблированном отеле на левом берегу Сены.
Но когда я получил приказ об изгнании его, я должен был повиноваться и слушать только то, что говорили мне мои начальники, называвшие его врагом Франции.
Он был совсем маленький, тоненький и тщедушный — этот несчастный авинтский принц, за которым я отправился на улицу Жакоб, и когда он с негодованием протестовал против своего изгнания и, садясь в фиакр, ожидавший его у дверей, кричал на ломаном французском языке, указывая на крест Почетного легиона на своей груди: «Я друг Франции!»… — то едва несколько зевак остановились, чтобы взглянуть на эту сцену.
Бедняжка вовсе не походил на трагического героя и имел самый жалкий, комичный вид.
Он скоро успокоился и, мягким голосом, с трудом выражаясь по-французски и подыскивая слова, старался мне объяснить, что он сделался жертвой французских чиновников в Аннаме, он назвал даже их фамилии, но я их забыл. Эти люди имели только одну цель: поссорить его с отцом.
Мало-помалу он примирился со своей участью и говорил с трогательной кротостью о своем положении, о своей семье, и я никогда не забуду той странной особенности нравов, о которых он нам рассказывал.
Он был сыном короля Нородома и матери этого последнего. Таким образом, он был одновременно сыном и внуком своей матери, и братом и сыном своего отца.
В Аннаме браки между близкими родственниками не воспрещаются, но этот обычай Крайнего Востока неизбежно вносит большую путаницу в семейные отношения.
Кажется, это была единственная интересная вещь, которую мне сообщил маленький принц Дуонг-Шакр.
На Лионском вокзале я сдал его двум агентам, которые должны были проводить его до Алжира, оттуда уже был отправлен его маленький гробик в страну ехидн.
В то время, откровенно признаюсь, это изгнание, при всей его стремительности и даже грубости, — так как мы заставили маленького принца уехать с первым поездом из Марселя, — произвело на меня довольно смутное впечатление. Я был только удивлен, что он кавалер ордена Почетного легиона, тогда как его называли врагом Франции. Мне казалось, что не следовало бы раздавать с такой неосмотрительностью знаки отличия.
Необходимо заметить также, что наше общество, которое впоследствии так горячо заинтересовалось судьбой вдовы и сына изгнанника, в то время отнеслось с полным равнодушием к этому изгнанию. Только некоторые газеты, вообще, принадлежавшие к оппозиции, высказали несколько порицаний по адресу правительства за подобную жестокость.
С тех пор общественное мнение переменило взгляд, и я поступил так же. В особенности теперь, когда я устранился от административной должности, я, как и все, был тронут рассказом о грустной кончине этого несчастного принца на африканском берегу и повестью несчастий его вдовы и сына.
Я спрашивал себя, зачем понадобилось отправить эту бедную, маленькую, желтую куколку, казавшуюся неспособной причинить хоть малейший вред кому бы то ни было, умереть вдали от всего, что ей дорого, на этом алжирском берегу, столь же гостеприимном для людей ее расы.
Расчеты политики показались мне очень не симпатичными и далеко не гуманными. Вот почему я от души порадовался, что всю жизнь питал отвращение к этого сорта делам, которые оставляют такое тяжелое впечатление даже у тех, которые, как я, только слегка к ним прикасались и были, так сказать, слепым орудием в руках начальства.
Я не могу закончить этой главы о доносчиках, не сказав нескольких слов против утвердившегося в публике мнения, будто стены в тюрьмах имеют уши и будто там более, чем где-либо, развито шпионство. Это чистейший предрассудок. В сущности, полиция и тюремное начальство не имеют между собой ничего общего, и ни один тюремный надзиратель не примет на себя добровольно роли шпиона. Конечно, если узник пожелает сделать ему признания, то он не станет хранить их в тайне. Но тюремное начальство так далеко от желания служить полиции, что, во всяком случае, передает эти признания прямо судебному следователю, а не начальнику сыскной полиции.
Бывали случаи, что преступники, тяготясь одиночным заключением, просили, чтобы к ним перевели соседа; в таких случаях к ним помещали субъекта, также из среды заключенных, но который способен передать агентам то, что узнает от соседа.
Впрочем, теперь это всем уже известно, и обвиняемые сами боятся тюремных товарищей и не доверяют им.
Итак, настоящих профессиональных доносчиков в тюрьмах нет, только изредка сами заключенные пишут доносы на своих товарищей, большей частью ложные, с единственной целью совершить маленькую прогулку к следователю и нарушить монотонность тюремной жизни!
Зато между собой заключенные имеют большой простор для сношений. Я уже говорил об устройстве тюремных карет, в которых заключенные легко могут переговариваться со своими сообщниками. Кроме того, есть еще множество других средств для сношения с внешним миром.
В Мазасе, где несколько сот узников, надзиратели не могут внимательно осмотреть пробки на всех бутылках, присылаемых заключенным их родственниками. Они едва могут раскупорить наудачу несколько бутылок. А между тем бутылочные пробки представляют одно из наиболее распространенных средств для тайной переписки. В преступной среде отлично умеют выдалбливать пробки, в которые помещают письма, так что никто этого не заметит.
Разумеется, родственникам возвращают потом опорожненные бутылки с ответом узника, который таким же способом кладет свое письмо в пробку, и бог весть, какими важными указаниями он может обмениваться со своими сообщниками, оставшимися на воле.
Есть еще другой, весьма распространенный и совершенно неуловимый способ переписки. Понятно, заключенные не имеют в своем распоряжении магических чернил, но их с успехом заменяет простая слюна.
Между строк банального письма, которое пройдет через руки надзирателям в котором заключенный пишет:
«Любезная матушка, у меня есть надежда, судебный следователь очень добр, и я уверен, что скоро он признает мою невинность. Поцелуйте от меня дорогую сестрицу и молитесь Богу, чтобы он поддержал меня в тяжелом испытании!» — этот молодец, отлично знающий все тюремные хитрости, пишет новым пером, смоченным слюной:
«Милая толстуха, ничего еще не открыто. Любопытный (судебный следователь) мямлит. Но будь настороже, с часу на час может быть обыск. Припрячь хорошенько сережки!»
Доносчики, бесспорно, причиняют полиции массу хлопот, в особенности если они становятся подстрекателями, но иногда они доставляют ей минуты искренней радости.
Нижеследующий анекдот, рассказанный мне одним из моих друзей, бывшим главным комиссаром в одном большом промышленном центре, доказывает, что эти радости носят особенный характер. Только крупные политические деятели, видя торжество своих комбинаций, или великие писатели, дождавшиеся восторгов толпы, могут испытать нечто в этом роде.
Итак, город, где мой друг был комиссаром, в политическом отношении был неблагополучен, но не потому, что здесь была очень сильная