— Да.
Не спуская с меня глаз, одной рукой придерживая меня за руку, другой он сорвал кустики крапивы — один, два… десять…
— Крестьяне Гаскони стегали своих неверных жен крапивой, — сказал он. Он опустил пучок крапивы мне на грудь, я задохнулась от неожиданности и боли, а на груди, словно по волшебству, выступили красные пятна. — Ты хочешь, чтобы я продолжал? Ты хочешь, чтобы я на казал тебя таким образом?
— Если… если тебе так хочется. — Губы мои так сильно дрожали, что я с трудом могла разговаривать. Несколько кусочков земли с корней крапивы упали мне на грудь, один кусочек скатился вниз. «Это от толчков сердца», — подумала я. Грудь продолжала пылать огнем от крапивы. Я закрыла глаза и живо представила, что будет дальше со мной, но вдруг рука Джейми, сжимающая мою руку, ослабла. Я открыла глаза и увидела Джейми, сидящего возле меня, скрестив ноги. Пучок крапивы валялся далеко в стороне. Жалкая улыбка блуждала на его губах.
— Когда я выпорол тебя первый раз — вполне заслуженно, — ты поклялась, что выпустишь мне кишки моим же собственным кинжалом. Теперь ты хочешь, чтобы я отхлестал тебя крапивой. — Он медленно покачал головой в некоторой растерянности: — Значит, ты так высоко чтишь мое мужское достоинство?
— Значит, чту, черт тебя побери! — Я села, обхватила его за плечи и, к нашему обоюдному удивлению, крепко поцеловала его, хотя и неумело. Я почувствовала, как он невольно встрепенулся, крепко прижал меня к себе, отвечая на мой поцелуй. Потом всем телом навалился на меня, так прижав к земле, что я лишь с трудом могла перевести дух. Его широкие плечи заслонили от меня яркое солнце. Я не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. Я была целиком в его власти.
— Вот так, — прошептал он. Его взгляд пронзил меня насквозь, так что я вынуждена была зажмуриться. — Как ты и хотела, я накажу тебя.
Его бедра властно заявили о себе, и я почувствовала, как мои ноги покорно раздвигаются под натиском его страсти.
— Никогда! Скажи, что никогда ни один мужчина не будет обладать тобой. Смотри мне в глаза! Обещай! Вот, смотри на меня! Клэр! — Он стремительно, с силой, вошел в меня. Я застонала и отвернула бы от него голову, но он крепко держал мое лицо ладонями, заставляя смотреть ему в глаза, видеть его большой сладострастный рот, кривившийся от боли. — Никогда! — произнес он более мягко. — Потому что ты принадлежишь только мне. Ты жена моя, сердце мое, душа моя.
Я не могла пошевелиться под тяжестью его тела, но соприкосновение нашей плоти было так сладостно, что мне хотелось этого снова и снова. Еще и еще.
— Моя, только моя, — шептал он, тяжело дыша и давая мне то, чего я так страстно желала. Я извивалась под ним, словно желая ускользнуть, изгибалась дугой, устремляясь ему навстречу. Он распластывался на мне, вытянувшись во весь свой рост, и оставался несколько мгновений неподвижным.
Трава подо мной была жесткой и колючей, запах сломанных стеблей был таким же терпким, как запах мужчины, овладевшего мной.
Груди мои расплющились под ним, я чувствовала легкое покалывание волос на его груди, когда наши тела, сомкнувшись, двигались в размеренном ритме взад-вперед. Я извивалась, уворачиваясь от него, разжигая в нем неистовую страсть. Я чувствовала, как напрягаются и дрожат его бедра, когда он наконец входил в меня.
— Никогда, — шептал он.
— Никогда, — вторила я и закрывала глаза, не в силах вынести его пронзительный взгляд.
Ласковые, властные прикосновения заставляли меня снова устремляться ему навстречу.
— Нет, моя Саксоночка! — нежно сказал он. — Открой глаза. Смотри на меня! Вот оно, твое наказание, и мне тоже. Посмотри, что ты сделала со мной, как я вижу, что сделал с тобой. Посмотри на меня.
И я смотрела, словно пленница, прикованная к нему. Смотрела и видела на его лице страдания и боль его души, и силу страсти, и любовь ко мне. Но его глаза не давали мне возможности заплакать. Они притягивали мой взгляд и делали его бездонным, как соленое море. Его тело держало меня в плену, заставляя покоряться его силе, подобно тому как западный ветер надувает паруса баркаса.
Я устремлялась в него, как он — в меня, пока последние вспышки страсти не начинали сотрясать меня. Тогда он вскрикнул, и мы вместе закачались на волнах счастья, не отрывая глаз друг от друга.
Жаркое полуденное солнце раскалило белые известняковые горы. Я поискала глазами и вскоре нашла то, что искала. В одной из трещин огромного известнякового валуна росло нужное мне сейчас растение — алоэ. Я сорвала его, оторвала один листок и выдавила несколько капель на обожженную крапивой ладонь Джейми.
— Лучше теперь? — спросила я.
— Намного. — Джейми сжал пальцы, морщась от боли. — Здорово кусается и жжется эта крапива.
— Конечно. — Я оттянула ворот своей блузы и выжала несколько капель алоэ себе на грудь. Прохладный сок тут же принес облегчение. — Я рада, что ты не исхлестал меня всю, — сказала я, искоса взглянув на пучок крапивы, валявшийся неподалеку.
— Не говори так, Саксоночка, не нужно меня искушать, — сказал Джейми, наклоняясь и нежно целуя меня. — Дорогая моя, клянусь, что я никогда ни в горе, ни в ярости не подниму на тебя руку. В конце концов, — мягко добавил он, — я и так причинил тебе немало боли.
От внезапно нахлынувших воспоминаний у меня на глазах выступили слезы, но мне хотелось хоть как-то облегчить его боль.
— Джейми, — сказала я дрожащим голосом. — Ребенок… Тут не было твоей вины. Поначалу именно так я считала, но потом поняла, что ошибалась. Я думаю, что так бы случилось независимо от того, убил ты Джека Рэндолла или нет.
— Ты так думаешь? Возможно. — Он прижал мою голову к своей груди. — Мне стало немного легче от твоих слов, хотя ребенок значил для тебя не меньше, чем Фрэнк. Ты простишь меня за это? — В глядевших на меня глазах была тревога.
— Фрэнк… — встрепенулась я. — Но… тут нечего прощать. — Неожиданно мне пришла в голову мысль, что, возможно, он не знает о том, что Джек Рэндолл жив. Ведь Джейми заключили под стражу немедленно после дуэли. Но если он не знает… Я с трудом перевела дыхание. Лучше, если он узнает об этом от меня.
— Ты не убил Джека Рэндолла, Джейми.
К моему большому недоумению, он не казался удивленным или потрясенным. Он покачал головой, и солнце заиграло в его рыжих волосах. В тюрьме они основательно отросли, и ему приходилось постоянно отбрасывать их назад.
— Я это знаю, Саксоночка, — сказал он.
— Знаешь? Но… тогда… — Я растерялась.
— А больше тебе ничего не известно? — медленно произнес он.
У меня похолодели руки, невзирая на жаркий день.
— Не знаю… что?
Он закусил нижнюю губу, стараясь не встречаться со мной глазами. Наконец он тяжело вздохнул: