— Не верится, что ты уходишь, — произнёс Скорри.
— Я целые годы твердил об этом.
— Вот именно. И никогда не делал.
Утроба мог лишь развести руками.
— Теперь решился.
В его голове прощание с командой было чем-то вроде рукопожатия перед битвой. Таким же пылким зарядом товарищества. Только сильнее, ведь все точно знали: это в последний раз, а не просто боялись, что так и будет. Но, помимо осязания кожей чужих крепких ладоней, ничего подобного не ощущалось. Они вообще казались ему незнакомцами. Быть может, для них он уже стал подобен трупу погибшего товарища. Им просто хотелось поскорее его закопать и продолжать жить дальше. Для него не приготовили даже набивших оскомину склонённых голов и горсти свежей земли. Будет одно лишь «прощай», воспринятое с обеих сторон как предательство.
— Позырить не останешься? — спросил Поток.
— Поединок? — Убийство, так пожалуй будет точнее. — Я, походу, уже насмотрелся на кровь. Дюжина твоя, Йон.
Йон вскинул брови на Скорри, на Ручья и Потока.
— Что, вся?
— Наберёшь новых. Раньше-то находили. Пройдёт пара-тройка дней, и даже не вспомнишь, что кого-то не хватало. — Печальный факт в том, что, скорее всего, это правда. Так постоянно и было, когда они теряли того или иного бойца. Трудно представить, что с тобой будет то же самое. Что тебя позабудут, как пруд забывает о брошенном в него камне. Пара кругов лёгкой ряби и тебя нет. Такова природа людей — забывать.
Йон хмурился на покрывало и на то, что под ним.
— Если я умру, — пробубнил он, — кто отыщет моих сыновей…
— Может тебе пора самому их найти, не думал об этом? Разыщи их сам, Йон, и расскажи им кто ты, и хоть как-то загладь вину, пока ещё дышишь.
Йон опустил глаза на свои сапоги.
— Айе. Может быть. — Тишина, уютная, как копьё в жопе. — Ну ладно. Нас ждут щиты. Мы будем держать их наверху, рядом с Чудесной.
— Так точно, — сказал Утроба. Йон повернулся и побрёл вверх на холм, качая головой. Скорри напоследок кивнул и двинулся за ним.
— Пока, вождь, — сказал Поток.
— Я никому уже больше не вождь.
— Моим будешь всегда. — И он похромал двум другим вослед, оставляя с Утробой у повозки одного лишь Ручья, пацана, которого позавчера он вообще не знал — сказать последнее прощай. Утроба вздохнул и взгромоздился на сиденье, морщась от заработанных за последние дни синяков. Снизу стоял Ручей, Отец Мечей в обеих его руках — обтянутое ножнами острие касалось земли. — Мне выпало держать щит за Чёрного Доу, — произнёс он. — Мне. Тебе когда-нибудь приходилось?
— Не раз. Ничего особенного. Просто обозначай круг, смотри, чтобы никто его не покинул. Стой за своего вождя. Поступай как надо, как ты делал вчера.
— Вчера, — бормотнул Ручей, уставившись на колесо телеги так, будто взглядом проник сквозь землю, и ему не понравилось увиденное на той стороне. — Я не всё рассказал тебе, вчера. Я хотел, но…
Утроба угрюмо оглянулся на два бугорка под покрывалом. В принципе, можно было бы закончить, и не выслушивая ничьи признания. Он повезёт и без того тяжёлый груз своих собственных ошибок. Но Ручей уже говорил. Гулко, ровно — как пчела, застрявшая в душной комнате.
— Я убил человека, в Осрунге. Но не союзного. Одного из наших. Парня по имени Терпила. Он сражался и выстоял, а я убежал и спрятался, и я убил его. — Ручей всё разглядывал колесо телеги, в глазах блестела влага. — Проткнул его насквозь отцовским мечом. Принял его за союзного солдата.
Утробе хотелось просто щёлкнуть поводьями и тронуться. Но, возможно, он в силах помочь, и все его впустую прожитые годы могут хоть немного кому-нибудь пригодиться. И вот он стиснул зубы, и наклонился, и положил руку Ручью на плечо.
— Я знаю, внутри тебя всё это пылает. Наверно, никогда не потухнет. Но печальный факт в том, что в своё время я наслушался с дюжину подобных рассказов. Штук двадцать. И от твоего, у любого, кто видел битву, не встанут волосы дыбом. У нас чёрное ремесло. У пекарей получается хлеб, у плотников получается дом, а у нас — мёртвые люди. И поделать тут нечего, только принимать каждый день, таким, как он есть. Стараться добиться лучшего с тем, что тебе дано. Ты не всегда поступишь правильно, зато сможешь попытаться. И сможешь попытаться поступить правильно в следующий раз. А ещё остаться в живых.
Ручей покачал головой.
— Я убил человека. Разве не будет расплаты?
— Убил человека? — Утроба воздел руки и беспомощно уронил их. — Это битва. За всех решает она. Кому-то жить, кому-то умирать, кому-то платить, кому-то — нет. Если ты прошёл её и цел, скажи спасибо. Постарайся заслужить впредь.
— Я же блядский трус.
— Может быть. — Утроба мотнул большим пальцем назад, на тело Виррана. — Вон там — герой. Подумай, от кого сейчас больше пользы.
Ручей судорожно задышал.
— Айе. Понимаю. — Он подал Отца Мечей, и Утроба подхватил под гарду, приподнял громадный кусок металла и аккуратно положил его в повозку, возле тела Виррана. — Значит, теперь его возьмёшь ты? Он отдал его тебе?
— Он отдал его земле. — Утроба поддёрнул покрывало, чтобы не видеть его. — Велел похоронить вместе с ним.
— Почему? — спросил Ручей. — Разве это не Божий меч, упавший с небес? Я думал, его полагается передать другому. Он что, проклят?
Утроба взялся за вожжи и отвернулся лицом к северу.
— Каждый меч проклят, малыш. — И он хлестнул поводьями, и фургон покатил вдаль.
Вдаль по дороге.
Вдаль от Героев.
От меча
Кальдер сидел и смотрел на тускнеющее пламя.
Весьма походило на то, что всю свою изворотливость он израсходовал ради нескольких добавочных часов жизни. А точнее — холодных, голодных, зудливых часов растущего ужаса. Сидючи, глазея через огонь на Трясучку — щиплют связанные запястья и ноют согнутые ноги, сырость просачивается сквозь штаны и пробирает холодом затёкшую задницу.
Но когда несколько часов — предел того, чего можно добиться, то ради них пойдёшь на всё. Пожалуй, ради ещё пары-тройки, он сделал бы всё что угодно. Кто б только предложил. Некому. Подобно его ослепительному честолюбию, алмазно-яркие звёзды медленно истлевали в ничто, стёртые в пыль, когда с востока, из-за Героев, прокрались первые безжалостные признаки дня. Его последнего дня.
— Сколько до рассвета?
— Придёт, в своё время, — сказал Трясучка.
Кальдер потянул шею и поёрзал плечами, ободранными и ноющими от скрюченного полусна со связанными руками — метания среди кошмаров, по которым он испытал лишь светлую тоску, когда рванулся и пробудился.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});