Читать интересную книгу Носорог для Папы Римского - Лоуренс Норфолк

Якопо подпрыгивал, чтобы его вес не приходился на вывихнутую лодыжку, и сальные волосы шлепались у него на лбу. Его разглядывали шесть пар сомневающихся глаз. Проткнутая рука болталась на перевязи.

— Сегодня ночью, — сказал он. — И больше никаких ошибок.

Пьеро кивнул, но никто другой не последовал его примеру. Они опять теснились как сельди в бочке. Оплошности мало-помалу лишали помощника суровой ауры и того титула, который они ему даровали поначалу. Якопо Рука Смерти?.. Нет, теперь он был Якопо Клоуном, до нитки промокшим буффоном, который сплевывал на палубу морскую воду и лопотал, будто не знает, «что такое на меня нашло»… Его они не боялись, но опасались его отступничества, потому что это заставило бы их разинуть рты и обратить свои лица друг на друга, такие напряженные и бледные нынешним вечером, когда они сгрудились здесь, как скот, неловко переминаясь с ноги на ногу. Уже полные недоверия, они подняли бы его на смех, если бы он снова провалился. Они хотели знать как. Он сказал им. Кивков стало больше. И переминаться стали сильнее. Промозглый корабельный запах, прилипший к каждому уголку судна, смешивался с маслянистым дымом лампы и вонью их немытых тел. Здесь, внизу, они не могли не обонять друг друга. На «Лючии» не было крыс, но имелись они сами.

— Первым уделаем Бернардо, — сказал Якопо, опуская руку на румпель. — А потом — всех остальных, чик, чик, чик.

— Сальвестро! Смотри!

Бернардо стоял в лодке, откинувшись назад, чтобы нос ее, задравшись, вышел из воды, и ожидая, что громадная подошва очередной волны доставит его на гребень. Руки его напряглись, затем погрузили весла глубоко в воду, с силой потянули их, раз, другой, третий, и маленькая лодка взмыла к небесам на вздыбленной морской воде, на секунду оторвавшись от поверхности, прежде чем снова обрушиться вниз в огромной туче брызг. Ухмыляющийся Бернардо торжествующе помахал рукой. Сальвестро помахал в ответ.

Позже, уже после полудня, капитан Альфредо велел Сальвестро отсоединить канат от кнехтов и протащить его на корму, где снова привязать к гакаборту, чтобы проделки Бернардо перестали сбивать корабль с курса. Мало-помалу он удалялся от берега, который теперь был не более чем дымчатой голубой полоской далеко по левому борту, уменьшающейся и утончающейся. Переведенный на новое место, Бернардо поначалу развлекался тем, что подскакивал в кильватере корабля, а потом, вонзив посреди полета одно весло в воду, обнаружил, что гребную лодку можно заставить делать пируэты. На усовершенствование этого маневра ушло еще несколько часов, в течение которых он прервался только затем, чтобы поесть. Резкие движения маленькой лодки привели в порядок его желудок, расстроенный мягкими рысканиями и колыханиями большего судна, и аппетит вернулся к нему в полной мере. За соленой рыбой и свининой, исчезнувшими у него в глотке, последовали большие ячменные оладьи, которые Артуро зажарил на горячих углях жаровни. Бернардо проглотил целую дюжину этих покрытых золой лепешек, после чего снова принялся за греблю.

— Чудное дело — плыть в такой вот денек, — сказал капитал Альфредо. Его обрамленные розовой каймой глаза блуждали, оглядывая работавших наверху матросов, затем устремились за корму, на Бкрнардо, от которого исходили всплески и гиканья. — А этот парень умеет орудовать веслами, — восхитился он. — С тех пор как мы отплыли, был червяк червяком, а теперь поглядите-ка на него! — Он на пробу постучал ногой по палубе. — Может, она и не очень добротно построена — в общепринятом смысле, имею я в виду, — но все же это хороший корабль, наша «Лючия», правда?

Сальвестро согласился, что это так. Берег ускользнул за горизонт, и садившееся солнце выглядело тонким красным диском, глубоко врезавшимся в розовое море. Ближайший берег был в двадцати милях, а возможно, и больше. Он услышал, как открылась дверь каюты и дон Диего сделал несколько шагов по мостику, соединявшему полуют с полубаком. Он посмотрел через борт, затем на темнеющее небо. Когда он повернулся и увидел Сальвестро с капитаном Альфредо, стоящих на носу, то его взгляд скользнул по ним так, будто оба они были просто частью царившего на палубе беспорядка. После первой ночи их плавания Диего почти ни с кем не говорил, кроме капитана Альфредо, предпочитая оставаться в каюте вместе с девушкой, которая показывалась еще реже его. Сальвестро осознал, что Диего, в отрыве от наваленных на него обвинений, стал размытым, абстрактным, каким-то получеловеком, и по-настоящему оживляется лишь во время приливов желчи, которая затемняет его лицо и заставляет вскипать в горле кровь, стоит упомянуть о Медичи. Если бы Папе суждено было мирно скончаться в своей постели, размышлял Сальвестро, Диего на другом конце света впал бы в оцепенение, неотличимое от смерти. Без своей ненависти и ее предмета он был бы таким, каким выглядел сейчас: праздным, двигающимся как во сне, невыразительно уставившимся в воду, словно он что-то в ней потерял и не может от нее оторваться. Он простоял там несколько минут, удостоил их двоих небрежным кивком и снова исчез в каюте.

Когда солнце скрылось за горизонтом, капитан Альфредо велел матросам убрать паруса. Якопо присматривал за ними. Ночь наступила быстро, и почти совсем стемнело, когда паруса были взяты на гитовы и усталые люди спустились под палубу. В небе висела полная луна, бледный свет которой на несколько минут полностью исчезал, когда она проплывала за облаками. Сальвестро обнаружил, что остался на палубе один, и посмотрел за корму, на гребную лодку, которую колыхало и килевой, и бортовой качкой на конце троса, привязанного к гакаборту. Бернардо в ней спал. Сальвестро быстро огляделся, потом ухватился за трос и начал его вытягивать. Когда лодка почти уже билась о корму «Лючии», Бернардо зашевелился и проснулся.

— Что это ты…

— Ш-ш-ш!

— Но?..

— Заткнись!

Сальвестро перебрался через борт и стал спускаться в лодку. Он использовал задние шпангоуты и балки побольше в качестве ступенек, осторожно нащупывая их ногами и пробираясь вниз по отвесной корме. Из-за закрытых люков каюты на полуюте приглушенно донесся человеческий голос. Голос Диего. Ниже, у конца румпеля, просачивался слабый свет. Сальвестро заглянул внутрь и увидел Якопо и остальных, собравшихся в рулевой рубке. Потом Бернардо взялся за весла и подвел подпрыгивающую платформу прямо под него. Сальвестро водил ногой туда-сюда, отыскивая ею дно лодки, движения которой, казалось, делались тем более беспорядочными, чем ближе к ней он подбирался.

— Прыгай, — шепнул Бернардо.

— Уже прыгаю, — прошипел он в ответ.

Он упал на Бернардо, который и сам повалился на спину, и в ночной тишине громко стукнули весла. Маленькая лодка поплыла назад, прочь от «Лючии», пока натяжение троса не заставило их остановиться. Сальвестро встревоженно оглянулся, но на палубе никто не появился, а единственными звуками были плеск воды, поскрипывание мачт «Лючии» и его собственное дыхание.

— Я не вернусь на борт, — сказал Бернардо. — Меня тошнило с тех пор, как мы отплыли, и я не вернусь, так что, прежде чем ты начнешь мне что-нибудь говорить, я скажу тебе вот что: я не вернусь, вот и все.

— Теперь тебя не тошнит, так ведь?

— Дело не в этом. Если бы я оказался там, — Бернардо указал «Лючию», — то через минуту снова стал бы тужиться, в точности к раньше. То же самое было бы. Ты не знаешь, что это такое, когда тебя все время тошнит. Просыпаешься — тошнит. Встаешь — тошнит. Ешь — тошнит. Пьешь — опять тошнит. Ложишься — тошнит, так что не можешь уснуть…

— Бернардо…

— …и даже все сны о том, как тебя тошнит, если не о собаках, а когда о собаках, то собак тоже тошнит…

— Бернардо, если бы ты просто…

— …и их тошнит прямо на тебя, потому что, когда ты просыпаешься снова, то оказываешься весь измазан их блевотиной. Тебя может затошнить, даже когда ты спишь, так что ни на секунду не думай, что я вернусь на борт, чтобы меня снова затошнило…

— Бернардо, заткнись. Никто из нас…

— …потому что я не вернусь. Это из-за тебя мы провели зиму в том рыбном сарае, это ты заставил нас идти в Рим, и вот как это все началось…

— Бернардо, никто из нас туда не вернется.

— …так что это ты в этом виноват… Чего?

Вот каково это море, разметавшееся тело воды, смолистая мембрана, которая прогибается и растягивается под весом скользящих по ней корпусов, опускаясь, морщась, открывая обманчивые впадины под покрывалами морской пены. Толстые волокна истончаются и разлетаются под сильными ветрами; мотки ее пряжи разматываются или рвутся. Вспухают упругие пузыри, которые затем лопаются, становясь отверстиями, глубокими ямами, длинными водными глотками, ведущими ко дну океана. Поверхность покрывается волдырями и отслаивается, как лак внутри жаровни. Вода внизу расплывчата и расплавлена: на короткое время она лишена кожи. Ее ничем не обрамленная масса ничего не поддерживает — ни кораблей, ни тех, кто на них плывет. Когда-то это море было… Но это было не то море. «Лючия» тянула за собой почти лишенный волн, точно пруд, кильватер, в котором плыла гребная лодка, а на ее банках сидели два застигнутых ночью человека и спорили.