Эйвери поджал губы. В последнее время Фэррелл чрезвычайно увлекся оружием и тратил на это увлечение свои с трудом заработанные деньги, оставляя своему любящему отцу время от времени лишь жалкие гроши. В голове Эйвери отложилось и то, что сын потерял интерес к ночным попойкам в таверне среди друзей и с немалым количеством эля. Он стал часто совершать поездки в Йорк, и у Эйвери начали закрадываться сомнения по поводу того, что эти поездки связаны исключительно с поисками новой работы.
У меня уводят парня, угрюмо думал он, такие, как эта черная развалина, человек, который, поди, и на лошади никогда не сидел, и выстрела не сделал в доброй, горячей схватке.
Эйвери поспешил вперед, чтобы догнать троицу, заметив, что они оторвались от него и снова тихо беседуют. Фэррелл явно предпочитал говорить отдельно с этими двумя, а не с ним и иногда при приближении Эйвери замолкал, словно боялся, что отец услышит его.
Эйвери тащился за ними до кабинета, где все тот же фатоватый калека, спрятавшись в тень, окружавшую клавесин, стянул с себя перчатки и принялся играть одну мелодию за другой. Эйвери вился подле Эриенн в надежде улучить момент и сообщить о цели своего визита, то есть потребовать поделиться с ним солидной частью ее состояния. Он тщательно продумал свою просьбу, а как раз после обеда придумал дополнительные аргументы. Она несомненно согласится, что Фэрреллу необходимы деньги для лечения руки.
К большому неудовольствию Эйвери, дочь перешла к клавесину и встала рядом с мужем. Он не осмелился присоединиться к ним, потому что, когда ее нежный, звенящий голос полился одновременно со звуками инструмента, атмосфера приняла характер почти интимный. Это была глупая песня про любовь, и Эйвери решил, что девчонка рехнулась, раз забивает мужику голову такими мыслями о преданности. В течение дня Эйвери особое внимание обращал на слова, которые свидетельствовали, что лорд и леди пользуются отдельными покоями, из чего он сделал вывод, что проявления их любви не распространялись на постель Эриенн.
К огромному облегчению Эйвери, вошел Пейн и объявил, что ужин подан. Все четверо собрались за столом при свете свечей, лорд Сэкстон сел в массивное кресло во главе стола, Эриенн рядом справа от него, а оба гостя уселись напротив. И Фэррелл, и Эйвери тут же обратили внимание, что куверты были поставлены только перед ними и что Эриенн лишь пригубила вино. Мэр был удивлен этим, но тут же списал их поведение на причуды богатых. Что касается его самого, то он не упустил возможности как следует поесть изысканно приготовленной пищи.
Зато Фэррелл не удержался от вопроса, после того как поднял бокал за здоровье и благополучие хозяина. Он кивнул на пустой стол перед сестрою и спросил недоуменно:
— Ты сегодня с нами не ужинаешь?
Эриенн улыбнулась и стала извиняться:
— Ты только не обижайся, Фэррелл. — Она положила свою ладонь на руку в черной перчатке, покоившуюся рядом, и с любовью пожала ее. — Ты же знаешь, что мой супруг предпочитает ужинать без посторонних, и я решила составить ему сегодня вечером компанию.
Эйвери был поражен тем, что Эриенн открыто предпочитает ужинать в компании с этим уродом, а не с нормальными людьми. Размышляя над этим обстоятельством, он поджал губы и откинулся на своем кресле. Женщины всегда приводили его в недоумение, однако эта девка вообще спятила в своем выборе. Сначала она отвадила всех кавалеров под тем предлогом, что они ужасны и стары, а теперь раболепно угадывает каждое желание своего мужа, словно не ведая о том, что большинство окружающих считают его чудовищем. Вообще вцепилась ему в руку и сверлит нежным взглядом, как будто он какой-то благородный рыцарь.
Мысль Эйвери была прервана поданным ему густым супом с обильной порцией овощей и мяса. Прежде чем отойти, Пейн наполнил снова их бокалы и поставил теплые буханки хлеба так, чтобы они были под рукою. Презирая ножи, Эйвери стал отламывать ломти хлеба руками и окунать их в суп. Взяв ложку в одну руку, а хлеб в другую, он приступил к еде. Через каждые три-четыре захода ложкой он опускал в суп хлеб и запихивал куски со стекающей с них похлебкой в рот. По мере трапезы между его манишкой и краем тарелки начала образовываться дорожка.
Внезапно Эйвери замер. Его глаза выпучились, а щеки надулись от едва сдерживаемой отрыжки. От взбунтовавшегося желудка по комнате прокатилось жидкое, булькающее урчание, и, пытаясь совладать с неудержимым позывом, Эйвери покраснел от шеи. Постепенно приступ прошел, и он расслабился. Бросив быстрый, трусоватый взгляд на сидевших за столом, он вновь приступил к своему занятию. С хлеба капало. С Эйвери стекало. Ложка успела сделать несколько ходок между блюдом и ртом, как лицо Эйвери вновь исказилось гримасой боли. Ложка стукнулась о край тарелки, и он сжал руки под столом, Эйвери извивался и шаркал ногами, лицо его покрылось красными и белыми пятнами, челюсть застыла, а ноги двигались все быстрее.
Наконец, боль спала. Взглянув на вопрошающее озабоченное лицо Фэррелла, Эйвери уставился на Эриенн, пока она не поднесла бокал к губам, но и тогда продолжала наблюдать за ним через край стекла. Вероятно, Эйвери почудилось, что даже на бесстрастном шлеме в удивлении поднялась бровь. Эйвери отодвинул в сторону недоеденное блюдо, залпом осушил бокал с вином и стал мрачно жевать кусочек черствого хлеба. От этого сочетания желудок вроде бы успокоился, и разговор между Фэрреллом и Эриенн постепенно возобновился.
К тому моменту, как появилось второе, Эйвери вполне был готов расправиться с ним. Волчий аппетит проснулся в нем при одном только запахе еды. Эгги подложила на тарелку Эйвери дополнительную порцию, улыбнувшись при этом. Когда Пейн ставил перед Эйвери тарелку, тот уже исходил слюной и схватился за нож и вилку, едва слуга успел убрать руку. Эйвери набросился на содержимое тарелки, запихнул в рот огромный кусок мяса и, полуприкрыв от восторга глаза, стал жевать его. С трудом проглотив пережеванное, он, вновь вгрызаясь в еду, пробормотал:
— Отменно. Весьма отменно. — Он помахал ножом. — Давненько я такого не едал.
Эйвери направил загруженную вилку в разинутый рот и уже выискивал следующий кусок, как внезапно раздался стук о стол ручек ножа и вилки, которые он не выпускал из кулаков. Он подался вперед, чуть привстав. Медленно простонав от боли сквозь стиснутые зубы, он весь застыл, словно бронзовая статуя, а лицо его приобрело такой же оттенок. Уронив нож и вилку, Эйвери вцепился в край стола с такой силой, что костяшки пальцев побелели. Зубы у него заскрежетали, и он сделал быстрый, свистящий вдох. Продержавшись в этой позе некоторое время, он скороговоркой и чересчур громко произнес: