Читать интересную книгу Как слеза в океане - Манес Шпербер

— Оставь платок себе, Жанно, он тебе еще понадобится. И потом, я думаю, мы теперь всегда будем вместе. Если ты можешь перестать плакать, я тебе скажу одну странную вещь, тебе это наверняка будет интересно.

— Да я уже не плачу. Это только потому, что я все ждал, и ждал, и ждал. А потом, когда нашел, письмо, и еще потом, когда побежал за вами, я упал… У меня просто больше нет ни папы, ни мамы…

Он всхлипнул.

— Вот именно про это я хотел тебе рассказать, Жанно, потому что все очень странно. На войне, которая была еще до этой войны, я тоже потерял отца и мать. Я тогда был ненамного старше тебя. А теперь, когда я спускался к морю, я думал: никого у меня больше нет, никому я не нужен, а значит, не стоит потом, после войны, все опять начинать сначала. Да, вот что я себе сказал, и вдруг — ты, ты один и я один. И это, естественно, меняет все. Ты понимаешь, Жанно?

— Да, вместе — это уже не один, это я понимаю, мсье, — отвечал мальчик, кулачками утирая слезы.

— Зови меня просто Дойно. Возьмем, к примеру, сбор винограда. Мы будем работать на виноградниках, будем вместе собирать урожай, а я буду относить вниз полные корзины. А когда собираешь урожай, можно есть сколько угодно винограда. Но может, ты вовсе не любишь виноград?

— Ой, очень люблю, даже больше, чем малину.

— Вот и хорошо. Я это взял просто для примера, чтобы ты понял, что можешь мне помогать, что ты мне нужен.

— Да, но ведь не всегда собирают виноград, зимой мне надо в школу…

— Конечно, но тогда наоборот, я буду тебе помогать, я, знаешь ли, довольно много в жизни учился. Но еще полчаса назад я думал, что все это ни к чему, я имею в виду все, чему я научился. А сейчас мы пойдем вон туда, в деревню на горе. И посидим в тенечке. Я продам свои тяжелые солдатские ботинки и куплю дешевые сандалеты, а на остальные деньги мы с тобой хорошенько поедим и попьем. А потом кто-нибудь довезет нас до Сан-Рафаэля или даже до Канна, там очень красиво. И мы все будем делать вместе, а не поврозь.

— Вместе — это хорошо, — со вздохом согласился Жанно, — вместе — это даже очень хорошо.

Жанно не мог ступать на одну ногу, ему было больно. Дойно взял его на закорки. И стал медленно подниматься в гору, оставляя внизу море, дорогу, оливковые рощи и красные скалы каменного карьера. В лесочке они присели отдохнуть, за деревьями уже видно было бело-розовое мерцание мирной деревушки.

Париж, 1949–1950

Книга третья

ПОТЕРЯННАЯ ПРИСТАНЬ

Перевод Г. Косарик

Часть первая. В пути

Глава первая

Дойно Фабер сознательно выбирал себе дорогу кривыми улочками, но так, чтобы все время оставаться на солнце. Он сел на скамейку, что между часовней и фонтаном. Здесь он чувствовал себя в полной уверенности, что даже последние лучи ноябрьского солнца согреют его. Слева, где-то совсем вдали, проблескивала иногда узкая полоска моря — то белесым туманом над распластавшейся низиной, а то — в полуденные часы — зеленовато-голубым стеклянным куполом. В ночное время Дойно иногда прислушивался к шумам со стороны моря. Хотя и знал — еще рано. Ровно год назад, в ноябре 1940 года, он и еще несколько человек четыре ночи провели вблизи маленькой рыбачьей пристани в ожидании появления подводной лодки. Тогда им сказали, что вышло недоразумение: английский капитан высматривал их у другой пристани и в полном разочаровании возвратился назад в Гибралтар. Впрочем, еще было неизвестно, взял бы он Фабера на борт или нет, в списках его не было. Никто не нуждался в нем.

Он ежедневно слушал многочисленные сводки и был в курсе событий, как шли бои под Ленинградом и под Ростовом, в Ливийской пустыне, в небе над Лондоном и на морях. Сам он вел идиллическую жизнь безобидного мирного селянина. Люди в деревне величали его обычно дядей. Так его звал Жанно, десятилетний мальчик, которому он вот уже год как заменял и отца, и мать. Все, что с ним было раньше, все, что он до того делал, не имело ни смысла, ни веса в этом его новом маленьком мирке. Про него говорили, что он был учителем в какой-то далекой стране, откуда бежал во Францию. Он с удовольствием принял приписываемое ему прошлое. Воспоминания о своем прошлом были у него достаточно четкими, но лишенными красок и движения, они как бы застыли, не были больше живыми. Он не забыл мертвых и тех, кто, возможно, был еще жив. Но мир его существования слишком сузился и не мог всех их вместить; он стал настолько мал, что не охватывал целиком даже его собственного прошлого.

Он жил одним днем, который каждый раз, как всходило солнце, обещал быть бесконечно долгим, но всегда оказывался таким ничтожным, как бы не имеющим измерения в пространстве, едва только солнце садилось. Так пловец борется с волнами — он то скользит по ним, то разрезает их сильными движениями. Но ведь и утопленник, когда всплывает со дна, тоже держится на поверхности. Дойно не случайно нашел это сравнение с утопленником. Он сам пережил самоубийство, и только ребенок помешал ему умереть. В мыслях же он так и оставался для себя самоубийцей, проглоченным равнодушным временем, еще не успевшим переварить его.

Богачу годятся лишь немногие из одежд, только его собственные, сшитые на заказ по его меркам; бедняку же впору почти все. Когда Дойно сидел вот так, греясь в лучах позднего осеннего солнца, или разглядывал по вечерам в окнах слабоосвещенных комнат лица посторонних людей — то у него рождалось ощущение, что с каждым из них он может поменяться местами. Он мог бы стать учителем, почтальоном, старьевщиком Брюноном, поденщиком Жюлем. Они олицетворяли время, и оно не спешило покидать их.

Уклад их жизни был ему знаком, хотя он и не стремился узнать его и к тому же мало придавал ему значения. Он был просто одним из них. Но до этого — тридцать девять лет подряд — он зря растрачивал свою жизнь.

«Какое бы у тебя было будущее, если бы не твое прошлое!» — написала ему сестра. Она и не подозревала, что у него именно потому нет будущего, что он лишился прошлого. Или выпал из него, как обреченный птенец из шаткого гнезда.

— Это наверняка заяц, большой заяц! — сказал Жанно, выросший перед ним словно из-под земли. То была заключительная фраза его сообщения, начало которого он произнес, находясь еще вне пределов слышимости. Он возбужденно повторил: — Пойдем скорее на почту. Пришла посылка из Безона от мсье Бертье. Это наверняка заяц, большой заяц!

Дойно поднялся, снял с себя пиджак и накинул его мальчику на плечи. Тот стал сопротивляться:

— Я вовсе не вспотел. Я надену потом свитер, но сначала давай принесем посылку домой. А завтра мы возьмем зайца и поедем с ним к Релли. Может, этот заяц не такой вонючий, как тот. У нас опять будет пир! Мсье Бертье на самом деле наш хороший друг, да, дядя?

Солнце ушло дальше, и улочки накрыла тень, многие окна уже были занавешены, деревня спряталась на ночь раньше, чем та наступила.

Навстречу им вышла их хозяйка. Она жадно втянула носом воздух.

— Это заяц, — сказала она, — по запаху слышно. Значит, вы опять уедете на два дня. Это хорошо. Я встретила мсье Казена. Он считает, было бы лучше, чтобы завтра вас в деревне не видели. Приедут какие-то господа из города.

Казен был сержантом полиции. Он знал, что у Дойно нет разрешения на проживание тут и что с этим связаны какие-то свои, особые обстоятельства. И он терпел его, может, по распоряжению свыше, а может, просто жалел его или симпатизировал его политическим взглядам. Они отворачивались друг от друга, когда встречались. Таким образом, Фабер вообще не существовал для местных полицейских властей, однако мэр аккуратно выправлял ему продовольственные карточки. И это было главным.

— Да, мы спустимся завтра вниз, — сказал Дойно. — Возьмите себе хороший кусочек, мадам Бреция. А вы знаете, Жанно опять вышел из дому без свитера!

И начались долгие объяснения в три голоса. Весь свой опыт, накопленный ею за долгие шестьдесят семь лет, вдова Бреция облекала в весьма конкретные примеры и весьма абстрактные жизненные правила. Все случаи, имевшие место в ее жизни, оказывались для нее убедительными примерами для сравнения. Они приходили ей на ум сами собой, всплывали с мельчайшими подробностями, нисколько не померкшими за прошедшие десятилетия. Солнечные лучи, дождь, засуха, холодные ветры, дувшие с гор, жаркие — из пустыни, влажные — с моря — все таило в себе опасность для здоровья такого хрупкого создания, каким был человек. Опасности подвергались и старики, и дети, а иных смертельный недуг сваливал и в самом расцвете сил. Любой час светлого дня мог обернуться черной полночью. Вот так и маленький Жанно, у него не все в порядке с бронхами, да и вообще он не отличается крепким здоровьем. Однако не хочет слушаться — она шла за ним со свитером и теплым шарфом, а он не пожелал их взять. И полезные советы и примеры не идут ему впрок. А все потому, что дядя слишком добр к нему и недостаточно строг. А ей известны случаи, когда дети даже погибали из-за чрезмерной родительской доброты.