Читать интересную книгу Как слеза в океане - Манес Шпербер

Она похожа не только на Габи, но и на его сестру, пока та не родила. Нет, он вовсе не пьян, он же не так много выпил.

— Если вам непременно хочется говорить серьезно, дорогой мой Либман, то я хочу вам сообщить, что ваше спасение, можно сказать, состоялось. В Париже есть один человек, его зовут доктор Шарль Менье — он будет делать самые невероятные вещи. Только он еще этого не знает. Он пока еще одинок, как бывают одиноки подчас городские люди в известном возрасте, начиная с того момента, когда они понимают, что успех, заполнявший до краев их жизнь, больше не заполняет, а опустошает ее. Еще он имеет несчастье увлекаться дешевой поэзией, но вскоре все, что он ни сделает, приобретет значение и значительность, и не только для него одного.

— Что вы хотите этим сказать? Что может сделать для меня этот человек? И как я до него доберусь?

— Я же сказал — значение и значительность, и вы вот сразу меня поняли, госпожа Гертруда. И в благодарность за это я поднимаю бокал, — пусть все, кто когда-либо встречался с вами, хранят в памяти ваш образ таким, каким я вижу его сейчас.

— Вы сказали — значение и значительность не только для него одного, этого парижского доктора, который будет совершать невероятное, но сам еще этого не знает! — улыбнулась госпожа Гертруда и выпила за его здоровье. — Продолжайте, мой молодой друг, я с удовольствием слушаю вас и благодарю за все, что вы сказали о моем образе, и за то, что впредь вы не будете этого касаться.

— Начнем с чего-нибудь не столь важного, но характерного: он сперва сменит фамилию, будет зваться, скажем, Шарль Майе, что сразу выдает неумелость начинающего, который сохраняет свои прежние инициалы; потом он станет Марселем Шопе, это будет все еще слишком близко к прошлому, те же самые инициалы, только наоборот. А однажды вечером, на улице предместья, по пути на опасное свидание, он прочтет на выцветшей вывеске какой-то фирмы: Робер Винья, из этого имени он сделает два. В одном случае он будет известен как Робер, в другом — как Винья; еще месяц, полтора — и он снова будет зваться иначе, иначе выглядеть, жить в другом месте.

— Простите, дорогой мой Фабер, не могли бы вы мне сказать, о ком вы, собственно, ведете речь? И прости, Гертруда, я правда очень люблю крепкий кофе, но просто вынужден пить все же несколько более слабый. Можно, видимо, предположить, что ты меня считаешь уже совсем пропащим. Я удивлен!

— Вот что я всегда в тебе любила — ты, такой умный человек, и все еще так легко удивляешься. Но давай в полной тишине послушаем будущую историю неведомого доктора, который мог бы тебя спасти.

— Да, если сегодня вечером все позволено, тогда…

— Да, Генрих, все позволено, можешь взять «гавану» и коньяк. Продолжайте, господин Фабер!

— Мадам, вам придется поехать к Менье и объяснить ему ситуацию. Он все сразу поймет и ни перед чем не остановится. Тем самым он начнет свою новую карьеру — шестидесятилетний больной человек ввяжется в авантюру так же естественно, как другие с чувством исполненного долга садятся ужинать после работы. Я выпью еще кофе и скажу вам то, что вы передадите ему. А он потом передаст это послание моим друзьям, тем немногим, которые к тому времени еще останутся в живых. Но чтобы вы все хорошо поняли, мне следовало бы сперва рассказать вам о мертвых, о человеке по имени Вассо, например, о моем учителе Штеттене, он умер на шоссе номер триста сорок один, или, допустим, об Андрее и Войко и Зённеке и Петровиче, о Сергее Либове. Чтобы понять живых, надо знать, кто такие их мертвые. И еще нужно знать, как кончились их надежды: слегка поблекли или были убиты. Гораздо точнее, нежели черты лица, следует знать шрамы отрекшегося, мадам. В мире нас осталось — всего ничего!

Он чувствовал, что ему следует встать, сунуть голову под кран, пройтись немного по саду, считая шаги, чтобы ни о чем не думать. Он понимал, что говорит бессвязно, перед ним словно возникло табло со светящимися надписями, он что-то говорил о них, потом они исчезали, начинали светиться другие, и опять он разбирал лишь несколько слов. Впрочем, он знал наизусть все эти тексты: например, тот, о повторяемости событий. Гегель это сформулировал, но все было не так-то просто. К примеру, дважды в жизни Либова возникал поворот дороги: его сын умер там, Пьеро он хотел спасти, но оба раза было слишком поздно. Тут есть и другая взаимосвязь, Либов сначала предал своего друга. Обо всем этом Дойно сказал только:

— Обратите внимание, госпожа Гертруда, нельзя переоценивать значение дважды возникшего поворота дороги. Надо избегать символов! Самое же существенное произошло до того, раньше, на том заседании, это совершенно ясно. Сначала как трагедия, а потом как фарс? Да, не так-то все просто. Фарс был в трагедии и сам обрел трагизм при возобновлении.

Да, она больше похожа на Ханну, его сестру, чем на Габи. На ту самую Ханну, которая до поздней ночи не ложилась спать, ожидая его возвращения. А какие слова подсказывало ему вдохновение или ирония! Молодые женщины раньше всегда смотрели на него так же, как смотрит сейчас фрау Гертруда. Это льстило его тщеславию! Даже за несколько часов до смерти его тщеславие осталось бы при нем. Молодых женщин соблазняли слова, которых они не понимали, но это было не важно. Гертруда и сейчас не в состоянии его понять, но это тоже не важно. Да, но она сможет передать его послание Менье. Поэтому он, Дойно, должен все хорошенько разъяснить, весь текст послания, а не только какие-то случайные отрывки.

— Прошу заметить, милейшая Гертруда, что случайных отрывков не бывает. Мы всегда стремились исключить всякую случайность. Да, вы улыбаетесь, смеетесь над нами! Я полюбил вас за вашу улыбку, когда мы встретились пятнадцать лет назад. То есть в двадцать пятом году. Дайте мне немножко припомнить — да, это был хороший год. Даже Релли с этим бы согласилась, хотя вскоре мы и разошлись. То, как я ее оставил… нет, не будем говорить об этом! Но это было что-то очень скверное в моей жизни. Она давно мне все простила, да, конечно, но это сюда не относится. Это как со Сталиным. Вот войди он сейчас сюда и скажи: «Теперь все будет по-другому, я хочу искупить свои преступления», и я бы ему ответил: «Только если все мертвые воскреснут, если они все простят…» Нет, мадам, и это уже ничего бы не изменило. Вот вам уже часть послания, которое Менье должен передать моим друзьям. Никакого примирения, никакого прощения! И всегда может случиться, что кто-то не позволит себе протянуть руку через поток крови. Мне нужно принять холодный душ. Я никак не могу перестать говорить, покуда ваши глаза внимают мне. Так мы и будем сидеть, как приклеенные, а потом явятся апостолы и скажут: «Учитель, пора читать утреннюю молитву». Так написано по-древнееврейски. Я бросал в небо камешки, когда был совсем еще маленьким и водил близкое знакомство с Богом. Я надеялся, что однажды он откроет дверь и сердито на меня взглянет. И тогда я пожалуюсь ему на все земные несправедливости. Бог сначала смутится, а потом начнет следить за порядком. Вам хотелось бы знать, чем кончилась эта авантюра? Очень сожалею, Гертруда, но это одна из двух тайн, которых я вам не открою. Но хватит трепать языком, уже ночь, а мне рано утром надо уходить, меня ждет маленькая гребная лодка. Ваш супруг задремал, совсем как в водевиле. Штеттен любил водевили. Будь он жив, он сейчас вошел бы в комнату и сказал: «Я скупил все гребные лодки от Лионского залива до Вентимильи и распорядился, чтобы их охраняли, и притом лучше, чем вы охраняли вашего старого друга. Так что из лодочной прогулки и несчастного случая на воде ничего не выйдет. Вы поедете со мной. Отель превосходный, ванная комната и большая лоджия в придачу. Мы должны наконец завершить наше исследование о влиянии политических покушений, нельзя больше терять ни дня». Признайтесь, милейшая Гертруда, не стоит жить в мире, где действует Карел или один из его агентов, когда тебя ждет Штеттен. Мадам, подумайте сами, мы штурмовали небо не затем, чтобы найти себе там пристанище, а единственно затем, чтобы всем людям продемонстрировать, что небо пусто. Но теперь вдруг выясняется, что мы были квартирьерами для Карелов и Супер-Карелов.

Все это тщеславный треп, ему самому было противно. Нельзя так напиваться. Он пошел в ванную комнату, быстро разделся и встал под душ. Когда он вернулся, Гертруда уже заварила свежий кофе. Вот так-то лучше, табло со светящимися словами исчезло. Сперва он молчал, чтобы привести в порядок мысли. Рассуждал он и о практических вопросах, к примеру, о том, как распорядиться наследством, которое ему оставил Штеттен, потом, после войны.

Госпожа Гертруда прервала его удивленным возгласом:

— Так вы рассчитываете на поражение Гитлера?

— Безусловно. Если Англия продержится еще три месяца, Гитлеру придет конец — через три, пять или через восемь лет.

— Но тогда я не понимаю… — задумчиво проговорила она.