дочка рыбака, конечно, заметила это ещё раньше. Но она вела себя как ни в чём не бывало: так же радостно улыбалась, завидев его через небольшое тусклое окно кухни, выбегала на порог, на ходу вытирая руки, и с независимым видом маленькой хозяйки приглашала войти.
Только рыбак, пожалуй, смотрел на Унимо теперь более хмуро, да и другие жители посёлка уже не так восторженно приветствовали ученика Смотрителя. Но Ум-Тенебри не обращал на это внимания, удивляясь скорее тому, как снисходительно и радушно относятся эти люди к чужаку.
Грусть на лице Мицы он всё же заметил – когда они, как обычно, гуляли по вечернему побережью с длинными прозрачными тенями невысоких деревьев, переплетающими дорогу вдоль моря. Дул лёгкий юго-западный ветер, который местные моряки называли «кошачьей лапой», откуда-то из леса тянуло запахом костра: наверняка местные ребятишки жили уже в ласковом, полном приключений лете.
– Ты стала какая-то грустная, – неловко сказал Унимо, когда она поправляла рестрёпанные бризом волосы.
– Правда? – резко обернулась она, сердито засовывая волосы под капюшон лёгкого плаща. – Зато ты, я смотрю, весёлый, как кузнец на Праздник Мастеров.
Унимо отвернулся, жалея, что затеял этот разговор.
– Ну зачем ты так… – пробормотал он.
Мица прошла вперёд по тропе и, услышав треск, подняла что-то с песка: это была пустая раковина сольарского моллюска, которую тот оставил, наверное, ещё осенью.
– Уедешь ведь скоро, чего уж, – отозвалась она. И добавила горько: – Такие, как ты, всегда уезжают отсюда. А такие, как я, остаются.
Унимо больше не чувствовал себя взрослым. Напротив, как будто каждый шаг, каждое слово было невозможно наивным, но остановить это не получалось. Тот Унимо, который смог уйти от Форина в реальнейшем, явно не желал вмешиваться.
«Мы… можем уехать вместе. Да и вообще, я никуда не уезжаю пока. Я даже не знаю, что мне делать», – подумал Унимо. Но промолчал. Вместо этого сказал:
– Знаешь, почти все раковины, которые нам попадаются – пустые внутри. И пока раковина закрыта, можно придумывать всё что угодно, даже то, что там внутри –жемчужина. Но это не так.
Мица покачала головой, прижимая палец к губам. В сброшенных с вечерних облаках сумерках она казалась почти взрослой – и совсем прекрасной.
– Просто… не надо смотреть. Не открывать, просто собирать и хранить. На память.
Они гуляли вдоль моря, а потом развели костёр, едва отступив от призрачной линии, до которой простирал свои владения ночной прибой. Поленья пахли смолой и морской солью, вспыхивали и дымили. И брошенные в небо искры казались куда больше и ярче вечных холодных звёзд. По крайней мере, они были точно ближе.
А потом Мица повела Унимо домой пить чай. «Последний раз», – обронила она, и Нимо не стал её поправлять. Он и сам это чувствовал.
На прощание Мица протянула ему круг пастилы, которую здесь называли «яблочным сыром». «Когда эти яблоки висели на ветках, я ещё не знала тебя», – сказала она и отвернулась…
Именно по совету Мицы Унимо добавлял в суп побольше зелени и только две специи – на этот раз он выбрал чёрный перец и кориандр. Огонь небольшого очага послушно потрескивал, воздух был таким солёным, что, казалось, соль можно было и не добавлять.
– Неплохо, – оценил Форин, застывая на пороге кухни.
В реальном у него часто был вид человека, который забыл, зачем пришёл. Этакая очаровательная небрежность безумного бога.
Нимо, не отвлекаясь, продолжал свою работу. По крайней мере в чём-то он точно превосходил всемогущего Смотрителя.
Когда золотистый суп уже покоился тремя озёрами в глиняных пиалах, Унимо, бегло взглянув на Трикса, неожиданно спросил:
– И кто же выиграл?
Трикс едва не подавился супом, а Смотритель, соответственно, даже бровью не повёл и не стал делать вид, что не понял вопроса.
– Пока я сильнее, поэтому у нас перемирие, – вскинул плечи Форин. Видмо, в благодарность за суп не стал говорить загадками.
Унимо кивнул. Так он и думал: Смотритель не может уничтожить Флейтиста, пока тот не сделал чего-то по-настоящему ужасного, пока притворяется частью этого мира. А потом уже будет, конечно, слишком поздно.
– Для Флейтиста важно только то, что создаёт он сам. В этом его слабость. Он даже себя ненавидит из-за того, что его создал кто-то другой, – непривычно пространно пояснил Форин.
Ум-Тенебри представил старика, его белые недвижимые глаза, ослепляющие зрячих, скрипучий, как такелаж в бурю, голос и прекрасную, совершенную музыку…
– Надеюсь, старик по-прежнему занят тем, что на всю оставшуюся жизнь пугает новоприбывших в реальнейшее, – эта насмешка предназначалась, конечно, Унимо и его мыслям.
И мальчишка просто улыбнулся там, где раньше возмущённо принялся бы оправдываться. Запахи пряного супа и травяного чая, который, в свою очередь, неподражаемо заваривал Форин, смешивались в прекрасный вечер. Унимо не думал ни о чём, кроме того, как громко и раскатисто шумит сегодня море, как причудливо пляшут на потолке тени от трёх фигур, объединённых магией неповторимости уходящего момента.
Он не стал бы рассказывать никому на свете о том, что жизнь прекрасна, но тому, кто стал бы жаловаться, даже повторяя его собственные мысли, в этот вечер налил бы чаю и рассказал какую-нибудь занятную историю, если бы преодолел своё извечное стеснение…
– Корабль! Там корабль! – кричал Унимо, вероятно, побив свой рекорд по времени подъёма от основания до галереи маяка.
Форин нехотя вытянул свой взгляд из сверкающего масла и посмотрел на Унимо удивлённо. Он не мог поверить, что мальчишка решил так глупо разыграть его, но другого объяснения на поверхности не было.
– Ну посмотрите же скорее, ну! – досадливо добавил Ум-Тенебри, видя замешательство и понимая его причины. – Я не стал бы так глупо шутить, там корабль, видны топовые огни!
Смотритель подошёл к окну галереи и вгляделся в разноцветную темноту ночного моря – туда, куда дрожащей от волнения рукой показывал ему Унимо. И действительно, чуть ниже горизонта, далеко, но вполне различимо горели огни – на грот– и фок-мачтах. Вероятнее всего, это был трёхмачтовый фрегат, но, чтобы сказать наверняка, Форину пришлось доставать из каменной ниши в стене большой ящик из почерневшего дерева, рыться в нём и извлекать на свет подзорную трубу, которую ему подарил один из жителей рыбацкого посёлка в благодарность за спасение от бури.
Подзорная труба не желала слушаться, и только с третьей попытки Смотритель смог расправить её, стряхивая ржавчину, тут же усыпавшую его рукава.
Унимо наблюдал за действиями Форина с плохо скрываемым нетерпением. Его внезапно охватил азарт, как будто это он, а не мрачный Смотритель, каждую ночь зажигал огонь Маяка и верил, что когда-нибудь этот свет укажет путь хоть одному кораблю.
Справившись с подзорной трубой, Форин так же неторопливо подошёл к каменному окну, поставил локти на подоконник и, зажмурив один глаз, долго-долго всматривался, как будто специально, чтобы его ученик потерял терпение. И когда