знал, он готовил себя к тому, что они будут говорить всё, чтобы вывести его из душевного равновесия. Да и кого он обманывал: равновесие сдвинулось, потеряв свою сущность, в тот самый момент, когда он понял, что поездки в столицу не избежать. Когда он понял, что никто, кроме него, не сможет это сделать. И что никого Айл-просветитель Люмар не ждал бы обратно с такой беспомощной надеждой. С которой даже к Защитнику не обратишься: «Вы уж сами, люди, разбирайтесь с этим, хоть и тяжело» –вот что Он мог бы сказать… Но всё равно, в Королевском дворце было страшно: просветитель чувствовал себя лесным зверем, который по ошибке забрёл в город, в самое логово двуногих охотников, и невысказанная тоска плещется, как холодное неспокойное море, в его лесных глазах…
– Я думаю, у вас будет немало времени это обдумать, тар просветитель, – сказал Оланзо, вызывая птичников.
Он собирался сказать что-то эффектное, чтобы ещё больше страха пролилось, как чернила, на пергамент этих честных глаз. Но потом ему расхотелось. Потом ему стало тошно от самого себя. Неожиданно вспомнился Таэлир, который шатается непонятно где, если ещё жив. Впрочем, жив, куда денется. Этот просветитель – словно его сын, только отражённый в прямом зеркале: умный, целеустремлённый, волевой. Только упрямство у них, наверное, одно и то же.
Когда птичники увели невозмутимого просветителя и Оланзо остался один, он запустил в стену бронзовым кубком. Но недостаточно сильно: не долетев до стены, кубок растерял весь кураж, встрепенулся, как подбитая птица, и упал, глухо звякнув о паркет на границе с ковром.
– Послание о мире! Служители Защитника против войны с Синтом! Послание о мире, последние новости! – кричали уличные мальчишки на следующий день, и горожане с интересом вчитывались в немного старомодные и прохладные, как будто сотканные из сверкающих на солнце снежных вершин Ледяных гор, слова послания служителей Защитника.
Такого ещё не бывало, на самом деле, чтобы служители обращались вот так, со страниц газет. Даже на своей территории – в храмах всех сторон – они были немногословны, редко выходя за границы точно отмеренных слов Обряда. Должно было случиться что-то действительно непредвиденное, из ряда вон, чтобы служители Защитника вышли за пределы выверенных веками границ, чтобы добавили свои слова к уже сказанным. Поэтому тар-кахольцы хватали газеты и читали: по дороге на работу, в кофейнях, в лавках и в конторах, пока не было посетителей. А потом обсуждали, удивлённо пожимали плечами, переглядывались, вспоминали историю подписания Конкордата и всё, что было известно о таинственном Ледяном Замке.
Как бы там ни было, но корабль уже отплыл от причала: теперь все знали, что служители Защитника не хотят войны. Но никто ещё не знал, будет ли это важно там, где вместо разума всё решает тот, кто первый бросит камень в звенящее от ненависти небо…
Суд был закрытым и скорым. Голари даже не стал возражать, хотя мог бы: как глава Зала Правил и Следствий, он знал десятки аргументов в пользу неподсудности себя Большому Королевскому суду и знал, что Сэйлори не стал бы игнорировать его прошения, а играл бы до конца в справедливого и правильного правителя. Но бессмысленные действия всегда претили лори Претосу, и, надо признать, он просто хотел, чтобы всё скорее закончилось. Его охватило тоскливое паническое безразличие: профессор никогда бы не подумал, что такое бывает. Наверное, что-то подобное испытывают животные, попавшие в волчью яму, достаточно умные, чтобы понимать, что им не выбраться. Впрочем, нет: животные до конца боролись бы за жизнь, а у Голари борьба со страхом смерти отнимала все скудные силы.
– Признаёте ли вы себя виновным в измене Шестистороннему Королевству, лори Первый советник Голари Претос?
Профессору тяжело было стоять: он чувствовал себя настоящей старой развалиной. Голос молодого судьи, которого Голари помнил ещё студентом, звучал на грани звенящего обвинения – так, как будто внутри головы натянули леску.
– Я… нет, я ничего не сделал… я только хотел служить Королевству, – почти прошептал Голари пересохшими губами.
Сидя в сырой камере, под писк мышей, он искренне пытался сочинить речь для суда – обличительную, саркастичную, горько-ироничную – и видел себя смело произносящим эту речь в лицо Оланзо, Малума и остальных палачей, но так и не смог ничего придумать. Точнее, он не смог убедить себя в том, что это нужно. В том, что кто-то послушает его, непопулярного Первого советника, который не мог даже о своей любимейшей до дрожи в голосе древнекахольской поэзии рассказывать без занудства.
Волна самоуничижения, столь неуместная в тех обстоятельствах, в которых оказался Голари, подавила его волю. Оставалось только сохранять видимость присутствия духа, но и этого, вероятно, не удалось, потому что к концу процесса даже некоторые птичники смотрели на подсудимого с высокомерным сочувствием.
Король был здесь же, молчаливым слушателем наблюдал он это почти театральное действие. Малум, как представитель обвинения, задавал вопросы и был сама любезность и предусмотрительность. Он даже, в порыве великодушия, попросил судью, чтобы Голари мог отвечать на бесконечные вопросы сидя, от чего профессор поспешно отказался.
«Последнее слово», – услышал Первый советник и почувствовал облегчение от явного знака того, что происходящее переходит в завершающую стадию. «Пожалуйста, только не Башня, только не назначайте Башню, любой другой вид казни», – вертелось у него в голове, поэтому он поспешно и решительно замотал головой, отказываясь от права последнего впечатления на суд.
Впрочем, судье всё было ясно ещё до того, как он посмотрел документы по делу: всё, что приносили птичники с королевской печатью, надлежало утверждать. Задачей судьи было сделать это красиво и виртуозно. И судья Инлэй успешно с этим справлялся, иначе его не назначили бы в Большой Королевский суд.
Судья с пересоленным прискорбием голосом сообщал о том, что дело, увы, слишком очевидно. И ему жаль, что такие талантливые служители Королевства попадаются в сети коварных заговорщиков, подрывающих… на речи судьи Голари даже поднял взгляд и с интересом следил за отточенной мимикой бывшего студента. В Университете, помнится, тот не отличался театральными талантами. Непрошенная усмешка на лице подсудимого вызвала гневный взгляд лори Инлэя, и закончил он почти со злорадством.
Как и обещал Оланзо, Голари приговаривали к Башне. Само по себе это было не так страшно, поскольку все знали, что любой суд должен оставить правителю возможность проявить милосердие. В Шестистороннем уже семь лет никого не казнили – с тех пор, как династия Озо пришла к власти.
– Вы собираетесь обжаловать решение в Высочайшую Коллегию?
Голари отрицательно замотал головой.
– Значит, приговор будет исполнен на исходе шестого дня после вынесения. Напоминаю, что у вас есть право в любой момент подать прошение о помиловании. То же касается и ваших