Читать интересную книгу Начиналась жизнь - Файвл Соломонович Сито

всадил в мягкое сердце свиньи большой блестящий нож, и долго клинок купался в ее горячей крови, пока черенок ножа не застыл над сердцем свиньи. Затем развели большой костер из соломы и опалили твердую щетину вместе с блохами. Несколько позже во двор вышла сама Мария Федоровна. Горделиво засучив рукава, она толстыми руками влезла в распоротый живот свиньи и извлекла оттуда клубок вонючих кишок. Когда свинья была уже хорошо осмолена, Колька маленьким ножиком отрезал ее хвост и с большим удовольствием съел. Озолотите меня, чтобы я так поступил — фи!

На следующий день должна была состояться свадьба. Чтобы больше понравиться своему будущему тестю, вор Михаил Твердозуб в ночь перед свадьбой сильно напился и вызвал на борьбу всех парней Слободки, включая сюда и сынка Марии Федоровны — Николая. Кольку, завтрашнего шурина Твердозуба, кровно обидела такая спесь, и он в разгаре жаркой драки вышиб кастетом у вора правый глаз, и на другой день ни о какой свадьбе не было и речи.

2

Вы когда-нибудь слыхали, как поет наш соловей в благоухающий летний вечер, когда небо пылает, как огромный костер, и когда солнце, большое, круглое, катится по мутным водам нашего маленького пруда? (По поводу солнца я как-то подумал, что его как раз хватило бы, чтобы в зимнюю пору заткнуть наши выбитые стекла, и тогда будут не нужны для этой цели доски.)

Вы когда-нибудь слыхали, как поет наш соловей летней звездной ночью, когда небо прозрачно и ясно, как ручеек, хоть возьми да пустись плавать по небу, — вы когда-нибудь слыхали в такой прекрасный русский вечер, как поет наш соловей?

Я слыхал. Хотя мать моя не выпускает меня из виду и рано гонит меня спать, все же я тайком от нее прокрадываюсь на улицу и сажусь у калитки.

Сторож, заткнув за пояс топор, ходит по улице с колотушкой, которой беспрерывно гремит, но парни перекрывают стук его колотушки своими звонкими голосами и большими гармошками:

Ты склони свои черные кудри

Да над моей да больной головой…

Такую песенку поют они, эти парни, а половина луны режет ножом куски белых небесных хал…

Ах, зачем ты меня целовала,

Жар безумный в груди затая…

Вот такой поздней ночью, когда небо прозрачно, как кристалл, а луна плывет по ясному небу, прилизанная, будто ей только что вымыли голову, хоть возьми да заплети ей косы, мне не хочется идти спать. Я чувствую себя так хорошо, я не слышу ругни Евстигнея Дмитрича, не задыхаюсь от запаха спирта.

— Куда нас занесло! — так говорит моя мать и при этом глубоко вздыхает. — Со времен египетского плена мы только и знаем, что скитаемся. Владыка мира, когда это уже кончится?!

Обращаться — обращается к богу, но глядит на меня.

Откуда мне знать? Что касается меня, то меня не слишком волнуют наши бесконечные разъезды по стране. Когда бы я, например, еще мог видеть такой, город, как Тамбов, и слышать тамошнюю любопытную речь. К каждому слову тамбовцы добавляют «та». Они не говорят, как в нашем краю, «почем хлеб», на обязательно должны сказать «почем хлеб-та».

В Тамбове одна русская женщина завела со мной такой разговор:

— Мальчик, ты чей-та?

— Кузнеца Пейсаха, — ответил я ей.

— Не здешний-та?

— Из еврейского местечка мы. Беженцы.

— Беженцы-та?

— Да, едем, бежим.

— Чего ж бежали-та?

— Бьют, бежим.

— Ах, несчастный народ, евреи-та.

Услышав последние слова, мать моя, понятно, немедленно разрыдалась, а меня бы это вот хоть настолечко тронуло!

А когда, например, я мог бы видеть белые горы у Белгорода? Я сам лазил по ним. Сплошной мел; если не так, пусть меня не зовут Мотя.

А когда, например, мог бы я столько разъезжать на конке? Мне кажется, что на свете и вообще нет большего удовольствия, чем разъезжать на конке. Если бы мама не бегала за мной по пятам, не следила бы за каждым моим шагом, я бы с утра до ночи разъезжал. Но мама глаз с меня не спускает.

Город, где мы теперь осели, очень большой. Все наше местечко могло бы уместиться здесь на одной уличке. Но разве в городе мы живем? Мы живем у черта на куличках, в Слободке. Мама очень страдает оттого, что тут даже синагоги нет. Но это-то еще можно стерпеть. Хуже, однако, то, что, как только наступает осень, здесь такая грязь, что улицы не перейти. Густая, липкая грязь, она въедается тебе в ноги и ни за что не желает выпустить тебя. Тут, коль опустится туман, становится так темно, хоть глаз выколи, а собак здесь больше, чем на всем свете. И еще каких собак! С жеребенка ростом!

Невозможно описать, как выглядит наша Слободка в густой туман. Какое значение, по сравнению с огромным черным небом, имеет стоящий на углу кривой фонарный столбик, который кто-нибудь облапит во время дождя и тумана, увязнув в густом, липком месиве? И кто увидит этот покосившийся фонарный столбик? Кто заметит, если в грязи и валяется какой-нибудь пьянчуга? А если собаки и воют так, что уши у вас могут лопнуть, разве в такую ночь вы видите их, этих собак, даже если они стоят совсем рядом с вами и вырывают куски мяса из ваших икр?

А дождь все моросит и моросит. Такой противный дождь! Будь это человек, а не дождь, ему бы за это следовало выбить все зубы и вышибить оба глаза — так, как наши слободские парни умеют делать, когда они распалятся в драке. И именно в такую милую ночку наша Маруся так помирает с тоски по парню, что кажется, вот-вот душа из нее вон. Так, слыхал я, говорят. Но о ней я расскажу вам попозже. И как раз в такой вечер Евстигней Дмитрич «просит» меня, чтобы я помог ему разлить спирт по бутылкам, и свиньей быть нельзя…

Здесь, в Слободке, проживают почти сплошь рабочие. Они встают по фабричному гудку. Гудок — их часы, точно так, как у нас в местечке третьи петухи. Лишь только раздастся первый фабричный гудок, как все уже на ногах, рабочие спешат по кривым переулкам на фабрики и заводы.

Рабочие живут в низких деревянных избушках. С наступлением весны здешняя речка, шириною, кажется, с куриный нос, разливается так, что затопляет половину Слободки. Избушки стоят буквально по горло в воде, и людям, когда им нужно куда-нибудь пойти, приходится ехать на лодках. Кто-кто, а уж я-то весной