Собравшись с духом, Еремей пошел к питомцу.
— Вот такое дело, Андрей Ильич, — сказал он хмуро, и одно то, что не назвал Андрея баринком разлюбезным, уже означало дурную новость. — Стало быть, стреляли — и попали в госпожу Кузьмину.
— Как это? — спросил Андрей.
— Она подошла к окошку — и выстрелили.
— Жива?
Еремей вздохнул.
— Да говори ж ты! — закричал Андрей. — Жива, мертва — прямо говори!
— Нет ее, батюшка мой… Прямо в сердце…
— В сердце… — сказав это, Андрей словно окаменел.
Дядька смотрел на него и все яснее понимал, что человек может умереть по собственному желанию, одним мощным усилием воли.
— Едем на постоялый двор, сейчас же! — закричал он. — Тимошка, черт немазаный! Где тебя носит?! Сукин сын! Да что ж тебя, за ухо к коням тащить?
Андрей позволил усадить себя в возке поудобнее. Ему было все равно — он ощущал завершение жизни так, как если бы тонул — и вода заполняла легкие. Почти безболезненно — и лишь бы скорее…
Еремей говорил без умолку, ругал раззяву Тимошку, ругал дворников, не умеющих убрать с улиц растоптанный конский навоз, погоду тоже ругал. Ему казалось — пока Андрей волей-неволей слушает его, дурные мысли не имеют доступа в Андрееву голову. Тимошке было легче — он правил лошадьми, занятый делом, и рядом с ним не сидел онемевший барин. Но на подступах к постоялому двору Семена Моисеева их всех ждало приключение.
Народу на улице случилось немного, и все продвигались медленно, чтобы не поскользнуться на ледяных лепешках. И вот Тимошка заметил человечка, который не то чтобы бежал, а очень ловко скользил по льду, словно на коньках, продвигаясь со скоростью конской рыси. За спиной у этого человечка был преогромный узел. Он проскочил чуть ли не под конскими мордами, и тогда только Тимошка его узнал.
— Ах ты негодник! — завопил кучер и развернул коней.
Погоня длилась недолго. Тимошка орал, хлестал кнутом по узлу на спине человечка и собрал наконец целую толпу веселых зевак — такого развлечения скучным зимним днем они и не чаяли. Кучер гнал Фофаню — пока тот не поскользнулся и не шлепнулся. Тогда возок остановился.
— Ну, сукин сын! — закричал, выскочив, Еремей. — Ну, чертово отродье! Андрей Ильич, а ведь мы ворюгу пригрели! — он снял с Фофани тяжелый узел и определил его вес пуда в полтора.
— Это ж он, не иначе, из сундуков повыгреб! — догадался Тимошка, у которого хватило ума не смущать обывателей словом «пистолеты». — Думал, мы поздно вернемся! Ах, ирод!
— Подвиньтесь, баринок мой любезный, — попросил Еремей, желая пристроить узел в возке. — Ну, Бог уберег. А этого проныру я сейчас пинком в гузно выше колокольни запущу!
— Погоди, — это было первое слово, сказанное Андреем за всю дорогу.
— Может, свести его в управу благочиния? — предложил Тимошка.
— Нет.
— А что же?! — Еремей не всегда понимал до конца своего барина, тут же не понимал совершенно.
— Возьмем с собой.
В конце концов Тимошка привез Андрея и украденное добро на постоялый двор в возке, а Еремей привел Фофаню за шиворот, сопровождаемый зеваками и их разнообразными советами. Там Андрей распорядился запереть вора в чулане и опять замолчал.
Еремей был мужик сообразительный. Он знал, о чем думает питомец. Первое — как проститься с невестой, если есть смысл прощаться. Не станешь же ощупывать покойницу? Второе — отчего могли застрелить Катеньку. Ведь кто-то бродил у дома, выжидал; статочно, угар — его рук дело, чтобы отворились окна и можно было с дерева попасть в человека в глубине комнаты. Значит, Катенька сильно кому-то помешала, ведь застрелить человека посреди столицы, в трех шагах от Невского, — это ж какую отчаянную наглость нужно иметь? Далее думали одновременно Еремей и его питомец: ведь Катенька не сидит сиднем дома, выезжает, бывает в гостях, в лавках, ездит на свою мануфактуру на Охту, отчего ж столь сложный и опасный способ?
Но приставать с нежностями Еремей не стал — слишком хорошо он помнил маленького, беленького, болезненного мальчика, которого сам же школил без лишних сантиментов.
— Вот что, дяденька, — вдруг сказал Андрей. — Приведи-ка ты ко мне Акиньшина.
Еремей вздохнул с облегчением — Акиньшина он уважал. Опять же, старший товарищ все то время, что Андрей обретался в мушкетерском полку, провел в столице и мог знать что-то важное. До Измайловского полка Еремей долетел с ветерком — на извозчике.
Не доезжая дома, где квартировал Акиньшин, дядька увидел толпу. Очень ему не понравилась эта толпа, он велел извозчику ждать, соскочил и побежал разбираться.
— Что там, пожар? — спросил он у знакомого солдата.
— Какое там пожар, человека закололи, — отвечал тот.
— Кого?
— Бригадира Акиньшина, царствие ему небесное.
Тут Еремей и речи лишился.
— Прямо в сердце нож вошел-то, — продолжал солдат. — Там теперь господин секунд-майор Ладыженский всех расспрашивает — кто что знал да видел.
Еремей опомнился. Прозвучали в ушах Тимошкины слова: кто-то за домом следит, ходит, в окошки исподтишка заглядывает, а второй за углом прячется и с этим переглядывается…
Мысль о том, что убийцы могут безнаказанно стоять в толпе и слушать разговоры, удержала его от дальнейших расспросов. А знать он хотел многое: где акиньшинский преданный денщик Афанасий, видел ли кто в этом доме Дуняшку, да и куда Акиньшин девку спрятал. Еремей подозревал, что и слежка, и удар кинжалом объяснялись просто: Акиньшин, идя по следу вымогателей, зашел чересчур далеко и стал для них опасен. Но коли так — подлецы могли знать, что он бывал у капитана Соломина в доме подпоручика Беклешова, и запросто увязать меж собой исчезновение Дуняшки, знающей в лицо Машиного соблазнителя, и дружбу Андрея с Акиньшиным. Это было бы совсем некстати.
Поскольку Еремей заведовал всеми соломинскими деньгами, то и знал: денег этих немного, сколько потребует лечение — неведомо, а надо бы где-то спрятаться, во сколько бы ни обошлось убежище. Когда удастся продать турецкое оружие — одному Богу ведомо, а с постоялого двора Семена Моисеева лучше бы убраться поскорее — может статься, Андрея там уже выследили.
* * *
Где взять денег — он додумался сразу. Питомец, правда, не одобрил бы способа, но сейчас было не до его фанаберий.
— К Саморойке! — велел Еремей извозчику, садясь в санки.
Обе тетки Андрея, одна — вдова, другая — старая девица, отличались обыкновенными причудами старых барынь, только в чуть ли не крайнем проявлении, и обе были суеверны. Они сговорились — когда постареют, разом уйдут в Воскресенскую девичью обитель. Но со старостью у них были особые отношения — тетки еще могли на Масленицу, надев черные плащи-капуцины, помчаться в маскарад, чтобы, изрядно поморочив голову молодому кавалеру, вдруг снять перед ним маску. Поэтому уход в обитель все откладывался. Но, чтобы подготовить себя к этому важному шагу, они поселились неподалеку от нее, на речке Саморойке, и всей столице хвалились, какова там тишина и сколь приятны прогулки. Другое дело, что поблизости была слобода Конногвардейского полка, и тетки, когда святость отступала от них, охотно ходили любоваться статными всадниками. Но шесть лет назад стряслась беда — господин неугомонный фаворит, князь Потемкин Таврический, вздумал строить в слободе свой дворец, и настал Саморойке конец — ее стали обращать в два пруда, соединенных меж собой протоками.