Читать интересную книгу Таинство любви - Иоланта Ариковна Сержантова

сам собой, ветру и самому было невдомёк. Некоторых из них он старил степенно, иных дерзко брил на лысо, позволяя взглянуть правде жизни в глаза без помех и шор взлохмаченного чуба.

Ветер срывал двери с петель, как лепестки, рвал деревца из земли вместе с корнями, как сорную траву, и не удосужившись даже втянут в себя аромат их последнего вздоха, кидал на землю, попало как.

И не кто иной, как тот же ветреный ветр, собирал струны проводов в созвучие воя, от которого делалось холодно на сердце из-за извечного, упрятанного неглубоко страха небытия.

Из неба, разломанного по линии молнии, льёт вода. Горькая на вкус, она больше похожа на рыдания. Небеса тоже, бывают, плачут, — не таясь, навзрыд, на людях.

Дабы успокоить, привести в чувство, ветер бьёт небо по щекам вымоченной до последнего стебелька листвой, да всё бестолку. Покуда не выкажет оно все до последней слезинки, не вымочит землю до исподнего, не остановится.

А и сумел бы кто, коли б ведал про всё, о чём знает небо…

Хмель… Так ли он плох, как хорош…

Растрачивая данность в поисках выдуманного, — не лучшее провождение жизни в никуда.

Подсвечники

Ветер проредил лес, как грядку, притомился, и ушёл отдыхать, оставив после себя неубранными сломанные наполовину, а то и вырванные целиком, прямо с корнем, деревья. Сражённые наповал, упавшие навзничь, стволы по большей части гасли тихо, стараясь никого не побеспокоить. Но были и те, которые в надежде удержаться на ногах, цеплялись за провода, как за канаты ринга, и истратив последние силы, висли на них безвольно. Если это случалось, то у нас гас свет, и с наступлением темноты мы зажигали свечи. Комары летели на свет, что манил их золотым шёлком пламени… и сгорали. Отчего не улетали, обжегшись раз? А люди отчего не перестают совершать ошибки? Одни и те ж, и не видят в том ничего дурного.

— Не балуйся выключателем. Потуши свет!

— Так его ж всё равно нет!

— Испортишь лампочку!

— Да как же?! Она ж не работает!

— А вот как дадут и взорвётся! — сердится бабушка.

— Как лимонка?! — восхищаюсь я.

— Как лампочка. — поджав губы ответствует бабушка, которой надоело препираться со мной, неслухом и шалуном.

Конечно, я и сам помню тот суховатый, на манер сломанного под ногой сучка, щелчок, с которым лампочка испускает вздох, но поделать с собой ничего не могу, и не унимаюсь, доискиваясь разрешения играть выключателем, отчего вновь дёргаю бабушку за платье:

— А тогда откуда мы узнаем, что электричество уже дали?

— Фонари на улице. зажгутся, и у соседей в доме напротив увидим в окнах свет. — примирительно отвечает бабушка, но я та ещё заноза, и потому не могу не поинтересоваться, отчего ей не жаль соседских лампочек.

Бабуля куда как мудрее сопливого пятилетнего мальчишки, и знает чем меня отвлечь поэтому, подняв брови домиком, с деланной наивностью рассуждает вслух:

— Я так полагаю, что ужинать ты откажешься…

— Как?! — пугаюсь я и пристыженный молчу, ибо прекрасно знаю, что в буфете, на моём любимом фарфоровом блюде с фиолетовым рисунком, накрытые чистым полотенцем дожидаются пирожочки с мясом.

Румяные их бока, как щёчки, и прежде чем откусить, я непременно касаюсь пирожка губами. Это не похоже на поцелуй, мне нечего стыдиться, но всё же делаю то незаметно, хотя занятой супом сестрёнке во время еды не до меня, она важно пыхтит и солит каждую ложку, так ей вкусно. У бабушки всё вкусно.

— Так как? Ужинать будем? — вопрос бабушки выводит меня из забытья, и оставив истерзанный выключатель в покое, я сползаю с кресла и догоняю бабушку, которая уже идёт по тёмному коридору в кухню.

— Я с тобой! — кричу я.

— Это ещё зачем? — смеётся бабушка.

— Я тебя защитю!

— Нет такого слова в русском языке! — поправляет бабушка, — И волков тут тоже нет! — ёрничает она в свой черёд.

— Мало ли… — туманно отвечаю я, и цепляюсь за подол. Мы оба знаем, что я до рыданий боюсь темноты. Тени от мебели в солнечный ясный день безобидны, но в сумерках весьма опасны.

Моё воображение наделяет их худшими из качеств, для меня в них мало человеческого: ненависть, злоба, насмешки, — это главное, чего я боюсь. Сколь не старался отыскать подобного в себе, не находил, потому, наверное и опасался, и причислял их к несвойственным человеку.

Дед из-за этого считал меня размазнёй, но бабушка понимала меня лучше, я был для неё будто прозрачным, наверное по этой причине она то и дело вздыхала, приговаривала, гладя по волосам:

— Непросто тебе будет в жизни, ох как непросто…

В тот вечер мы добрались-таки до кухни. Раздвинув занавески, бабушка привычно нащупала коробок спичек и зажгла под чайником огонь. Сразу сделалось уютно, страх, напуганный факелом конфорки, отступил в собственную тень и затих. Шелест многих тараканьих спин спин под столом, впопыхах удирающих под плинтус, — тот не тревожил воображения, ибо был понятен и знаком.

— Ба, а свечи? — напомнил я.

— Тебе плитки мало? — притворно удивилась бабушка, и достала с полки две чернильницы. Обрамлённые бронзой стеклянные постаменты были заместо подсвечников. Белая колонна свечи в застывшей лужице воска, что осталась от её предшественницы, возвышалась над тем местом, куда обыкновенно макают в чернила перо.

— Чур, руками не трогать! — предупредила бабушка, встряхивая коробком спичек, хотя знала, как трудно удержаться, чтобы не утереть слезинку воска, что проворно сбегает по белой щеки свечи.

Бабушкины подсвечники достались мне. Порой я использую их по назначению, а иногда любуюсь ими просто так. Встряхиваю коробок, проверяя, есть ли там спички, дожидаюсь, покуда язычок огня как следует распробует фитиль на вкус, устраиваюсь напротив подсвечника, гляжу на пламя и думаю о бабушке, даю знать о том, что помню её и люблю.

А бывает, почудится, — что мне всё ещё пять, и иду, вцепившись в край бабушкиного платья, хотя в самом деле бреду по тёмному коридору жизни совершенно один.

Откровение

— Вы только поглядите, сколь свежести в округе! Чуть завитые локоны сосновых почек в свете восходящего солнца, кажется, сами испускают долгие, реющие едва заметно, палевые лучи, что достают до облаков, чья белизна подразумевает ту самую неискушённость, на которую намекали пращуры, выдавая дочерей замуж…

— Восторженность и наивность ваша достойны и умиления, и порицания. Потрудитесь рассудить, какие у природы могли остаться секреты от дев в селениях, коли спали всем семейством вповалку, были на побегушках у мамки, что помогала разродится корове и сновали по двору во время собачьих свадеб