поставлен диагноз: белая горячка)[186] и угнетенное душевное состояние. Кроме того, ряд суицидных высказываний содержится в стихах поэта. В этом контексте самоубийство предполагается как логическое завершение того саморазрушения личности, на которое обрек себя Есенин, и воспринимается как психологически достоверное, само собой разумеющееся событие.
Аргументом в пользу самоубийства считается также тот факт, что дверь номера, в котором обнаружили мертвого Есенин, была заперта изнутри и ключ торчал в замочной скважине[187]. Но это слабый аргумент, поскольку широко известно, что запереть таким образом дверь не представляет труда для профессионалов.
Еще одним аргументом в пользу самоубийства считается стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья…» со строками «В этой жизни умирать не ново, / Но и жить, конечно, не новей». Строго говоря, хотя стихотворение и носит прощальный характер, но речь в нем идет об умирании, а не о самоубийстве. К тому же рукописи этого стихотворения не было в № 5 гостиницы «Англетер». Оно появилось только на следующий день. Есенин зачем-то отдал его накануне поэту В. Эрлиху, а тот не удосужился прочесть его ни вечером, ни ночью. Таким образом, это стихотворение не фигурировало в деле Есенина и никак не повлияло на возникновение версии самоубийства поэта.
Психологическая аргументация является самой серьезной основой, на которой базируется версия самоубийства Есенина. Правда, ей противоречат некоторые воспоминания современников, например А. Б. Кусикова, который свидетельствовал о звериной жажде жизни, присущей Есенину. Кусиков рассказывал: «Никогда я не встречал человека так любящего жизнь, по-звериному любящего, как Есенин. Ни у кого я не наблюдал такого страха перед смертью, как у него. Особенно в самые страшные годы Октября, когда повсюду смерть мельтешилась. Смерть. Он боялся быть случайно убитым, боялся умереть от тифа, от испанки, от голода… Боялся даже проходить мимо полуразрушенных (в то время частых) домов, чтоб кирпич не свалился ему на голову, чтоб качающаяся балка не сорвалась и не придавила его. Он ужасно боялся случая — Смерти. В шутку, помню я, наставил на него старинный без курка, со сквозной дырой в дуле, пистолет. Тот самый пистолет, которым мы с ним не раз заколачивали гвозди, кололи орехи. Пистолет, который в лучшем случае служил нам молотком. Побледнел, вдруг передернулся весь. И, защищая развернутой ладонью мигающий прищур свой, как бы в ожидании выстрела, скороговоркой заикнулся: „Брось, брось“ — и, вырывая из рук моих этот молоток, уверял меня, что от таких случаев немало шуточек бывает, и в газетах об этом часто пишут»[188].
О том же писал В. Шершеневич: «Конечно, для всех знавших лично Есенина, изучивших наизусть каждую строчку его стихов, помнящих все беседы с ним, злостным измышлением кажутся сообщения газет о том, что Есенин давно готовился к самоубийству. <…> Есенин судорожно, по-звериному, любил жизнь, он с ужасом писал: „Каждый раз пред сонмом уходящих я испытываю дрожь“»[189].
А. К. Воронский подтверждал: «О самоубийстве со мной Есенин никогда не вел разговора. Я думал, что жить Есенину оставалось мало, но никогда не предполагал, что он может наложить на себя руки: он очень любил жизнь»[190].
Известно также, что у Есенина был револьвер браунинг. Об этом имеются многочисленные свидетельства.
По воспоминаниям прозаика и журналиста В. С. Познера, встречавшегося с Есениным в Париже в 1923 году, уже в то время у Есенина было с собой оружие. Он передавал слова Айседоры Дункан: «Я боюсь пойти к нему. У него в чемодане браунинг, он грозился убить меня»[191].
Вспоминая о пребывании Есенина в Баку (осень 1924), Л. Файнштейн писал: «В заднем кармане Есенина действительно находилась „индустрия“ — браунинг»[192].
М. Ройзман утверждал: «…одно время в Москве Сергей имел револьвер и носил его с собой»[193].
О наличии у Есенина револьвера рассказывал В. Эрлих[194].
Незадолго до отъезда Есенина в Ленинград он встретился с Н. Н. Асеевым. Они зашли в пивную. По воспоминаниям Асеева, Есенин «стал оглядываться подозрительно и жутко. И, наклоняясь через стол ко мне, зашептал о том, что за ним следят, что ему одному нельзя оставаться ни минуты, ну да он-де тоже не промах, — и, ударяя себя по карману, начал уверять, что у него всегда с собой „собачка“, что он живым в руки не дастся и т. д.»[195].
Поскольку все свои вещи Есенин привез из Москвы в Ленинград, то очевидно, что и револьвер тоже был при нем: в чемодане или в кармане брюк.
Официальная версия гласит, что Есенин совершил самоубийство. Допустим на минуту, что это так, и поставим себя на место Есенина. Проще всего ему было покончить счеты с жизнью выстрелом из револьвера. Это быстро, надежно и не слишком мучительно. Но, имея револьвер, Есенин повел себя странно и непонятно. Сначала зачем-то перерезал себе сухожилие на правой руке, потом с перерезанным сухожилием закрепил веревку на трубе центрального отопления под самым потолком и повесился. Причем на следующий день выяснилось, что из есенинского номера пропали не только револьвер, но и его пиджак.
Вся эта ситуация с самоубийством выглядит странно и малоубедительно.
Психологам приходится допускать чуть ли не сумасшествие Есенина, что полностью противоречит картине последних дней, описанных мемуаристами.
Психологические аргументы создают лишь теоретическую модель, экстраполированную на смерть Есенина, и не могут служить строгим доказательством того, что действительно имело место самоубийство. Как и любая теоретическая модель, она должна быть проверена данными независимого от нее исследования, базирующегося на других основах. Такое исследование было проведено на основании анализа материальных носителей информации, оставшихся после смерти поэта: фотографиях Есенина после снятия из петли и после вскрытия его тела, посмертной маске, фотографиях и рисунках обстановки в пятом номере гостиницы «Англетер», сделанных 28–29 декабря 1925 года.
Приводимые здесь результаты этого исследования показывают, что версия самоубийства не находит независимого подтверждения при анализе документальных материалов, свидетельствующих о совершенно других событиях, происходивших в пятом номере гостиницы «Англетер» в ночь с 27 на 28 декабря 1925 года.
Жил ли Есенин в «Англетере»?
Перед приездом в Ленинград Есенин просил Эрлиха снять ему комнату. Эрлих этого не сделал. Приехав в Ленинград, Есенин заехал к Эрлиху. Не застав его дома, оставил там несколько чемоданов, а сам, попытавшись сначала безуспешно попасть в ресторан, вселился в гостиницу «Англетер». Позднее в тот же день, когда Эрлих предложил Есенину переехать к нему, Есенин ответил отказом, мотивировав это неудобством эрлиховской комнаты для приема гостей.
В этом была своя логика. В. Эрлих проживал по адресу: ул. Некрасова, д. 29/33 кв., 8, в которой занимал одну комнату площадью 2,79 кв. сажени[196], что соответствует