подробностях, и я должен вкратце пересказать его.
В результате ряда событий лучший друг Смеющегося человека, его серый волк по кличке Черное крыло, угодил в ловушку, устроенную Дюфаржами с применением грубой силы и интеллекта. Дюфаржи, знавшие о высоких моральных качествах Смеющегося человека, предложили ему вернуть свободу Черному крылу в обмен на его собственную. Из наилучших побуждений Смеющийся человек согласился на это. (Отдельные детали в механизме его гениальности часто давали загадочные незначительные сбои.) Дюфаржи назначили Смеющемуся человеку встречу в полночь в условленной части густого леса, окружавшего Париж, где в лунном свете Черное крыло выпустят на свободу. Но Дюфаржи не собирались давать свободу Черному крылу, потому что боялись его и ненавидели. В назначенную ночь они выпустили вместо Черного крыла подставного серого волка, заранее выкрасив ему заднюю левую лапу белоснежной краской, чтобы было как у Черного крыла.
Но Дюфаржи не учли двух вещей: сентиментальности Смеющегося человека и его владения языком серых волков. Как только он дал дочери Дюфаржа привязать себя к дереву колючей проволокой, Смеющийся человек испытал побуждение произнести своим прекрасным мелодичным голосом слова прощания своему старому другу. Подставной волк остановился в нескольких ярдах от дерева в лунном свете и оказался впечатлен тем, как хорошо незнакомец владеет его языком, так что решил вежливо выслушать последние наставления, как личные, так и профессиональные, от Смеющегося человека. Но вскоре подставному волку это наскучило, и он стал переминаться с лапы на лапу. В какой-то момент он резко перебил Смеющегося человека и сказал, что, во-первых, звать его Арманд, а вовсе не Темное или Черное крыло и не Серые ноги, а, во-вторых, он отродясь не был в Китае и не имеет ни малейшего желания отправляться туда.
Основательно взбешенный, Смеющийся человек сорвал свою маску языком и предстал перед Дюфаржами с обнаженным лицом в лунном свете. Мадмуазель Дюфарж тут же упала без чувств. Ее отцу повезло больше. По случайности его как раз одолел очередной приступ кашля, и потому он пропустил смертоносное разоблачение. Когда же приступ кашля прошел, и он увидел свою дочь распростертой навзничь на земле, залитой лунным светом, Дюфарж сложил вместе два и два. Закрыв глаза рукой, он выпустил весь магазин автоматического пистолета на звук тяжелого свистящего дыхания Смеющегося человека.
На этом рассказ оборвался.
Вождь достал карманные часы «ингерсолл» за доллар, взглянул на них, затем поднял сиденье обратно и завел мотор. Я взглянул на свои часы. Было почти четыре тридцать. Когда автобус тронулся, я спросил вождя, не думает ли он подождать Мэри Хадсон. Он мне не ответил, но не успел я повторить вопрос, как он повернул голову и обратился ко всем:
– Давайте-ка немножко тихо посидим в этом чертовом автобусе.
В чем бы там ни было дело, такой приказ был излишним. Все в автобусе и без того сидели молча. Почти все думали о положении, в котором мы оставили Смеющегося человека. Мы давно перестали бояться за него – мы были в нем слишком уверены, – но не могли оставаться равнодушными к таким смертельным моментам.
Когда мы играли третий или четвертый иннинг в тот день, я заметил Мэри Хадсон с первой базы. Она сидела на скамье примерно в сотне ярдов слева от меня, зажатая между двумя нянями с младенцами. На ней было бобровое пальто, она курила сигарету, и как будто смотрела в нашу сторону. Я разволновался и прокричал об этом вождю, стоявшему за питчером. Он поспешил ко мне, разве что не бегом.
– Где? – спросил он меня.
Я указал туда. Он уставился на секунду в том направлении, сказал, что вернется через минуту и ушел с поля. Ушел он медленно, расстегнув пальто и убрав руки в передние карманы брюк. Я присел на первой базе и стал смотреть. К тому времени, как вождь подошел к Мэри Хадсон, его пальто снова было застегнуто, а руки свисали по швам.
Он простоял возле нее минут пять, очевидно, разговаривая с ней. Затем Мэри Хадсон встала, и они вдвоем направились к бейсбольному полю. Они не разговаривали по пути, и не смотрели друг на друга. Когда они достигли поля, вождь занял свое место за питчером.
Я прокричал ему:
– А она не будет играть?
Он сказал мне закрыть варежку. Я закрыл варежку и стал смотреть на Мэри Хадсон. Она медленно походила за пластиной, держа руки в карманах пальто, а потом села на штрафную скамью прямо за третьей базой. Она снова закурила и положила ногу на ногу.
Когда Воины должны были подавать, я подошел к ней и спросил, не хочет ли она поиграть на левом фланге. Она покачала головой. Я спросил ее, не простыла ли она. Она снова покачала головой. Я сказал ей, что у меня на левом фланге никого. Сказал, что у меня один игрок и в центре, и слева. Вся эта информация осталась без ответа. Я подбросил в воздух перчатку первой базы и попытался поймать головой, но она упала в грязную лужу. Я вытер ее о брюки и спросил Мэри Хадсон, не хочет ли она как-нибудь прийти ко мне на обед. Я сказал ей, что вождь ко мне часто приходит.
– Оставь меня в покое, – сказала она. – Пожалуйста, просто оставь меня в покое.
Я уставился не нее, затем пошел в сторону скамьи Воинов, вынув на ходу мандарин из кармана и подбрасывая в воздухе. Где-то на полпути вдоль штрафной линии третьей базы я развернулся и направился обратно с мандарином в руке, глядя на Мэри Хадсон. Я понятия не имел, что случилось между вождем и Мэри Хадсон (и до сих пор не имею, разве только в самом общем, интуитивном плане), но тем не менее, я проникся полнейшей уверенностью, что Мэри Хадсон больше никогда не будет играть вместе с команчами. Это была такая абсолютная уверенность, безотносительно суммы отдельных фактов, от которой мой обратный ход выглядел весьма угрожающим, и я врезался в детскую коляску.
После очередного иннинга свет стал слабым для полевых игроков[27]. Мы закончили игру и стали собирать инвентарь. Когда я последний раз видел Мэри Хадсон, она стояла у третьей базы и плакала. Вождь взялся за рукав ее бобрового пальто, но она стряхнула его руку. Она выбежала с поля на цементную дорожку и бежала, пока не скрылась из виду.
Вождь за ней не пошел. Он только стоял и смотрел, как она исчезает. Затем развернулся, подошел к основной базе и взял две наших биты; мы всегда оставляли