Чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать» может быть кратко и точно пересказана фразой из фильма «Айболит 66»: «Я вас всех счастливыми сделаю, а кто не захочет…» Жалость к погибшему "мечтателю-хохлу" читателя не убеждает — ведь кому-то и Бармалея жалко… А «мечтатель», который «Гренаду в книжке нашел», готов скакать туда и загонять испанцев в колхозы, не спросясь этих самых крестьян, хотят ли они, чтобы к ним явился некий шолоховский Давыдов, и разыскав среди них всяких павликов морозовых поощрял доносы в мировом масштабе…
Парадокс Светлова в том, что он талантлив. Наивно ему приписывать было бы психологию Сальери или психологию его сверстников, вроде халтурщиков Жарова или Безыменского. (Хотя девять десятых стихов у Светлова так же бездарны, как у них, но…)
Романтика комсомольцев двадцатых годов само слово гуманизм объявила «буржуазным понятием» и употребляла, как бранное. Вот почему обыкновенный фашизм, отличающийся от советской лицемерной идеологии только куда большей откровенностью, и есть суть поэзии Светлова. Он в поэзии — как в политике Троцкий, — там, где Ленин, а потом и Сталин лицемерили, он выбалтывает истинные цели самыми прямыми словами.
Но как объяснить появление Светлова в литературе? Случайностью? Ну, нет! Светлов близок к искреннему пафосу куда более талантливого, чем он, поэта — к пафосу Эдуарда Багрицкого: сказавшему о своём веке:
«.. Если он скажет «солги» — солги,
Если он скажет «убей» — убей!»!
"Была бы только санкция, романтики сестра!" — так поздней сформулировал идеи своего учителя в поэзии А. Галич. «Романтики сестра!» или ещё куда раньше прозвучавшее раскрытие подобного лицемерия:
Но тот, кто двигал, управляя
Марионетками всех стран,
Тот знал, что делал, насылая
Гуманистический туман.
(А.Блок)
Вот Светлов и есть — одна из этих марионеток…
А Галич в другой песне говорит:
"Спрашивайте, мальчики, отцов.
Сколько бы не резать ветчину,
Надо отвечать в конце концов!"
Но Светлов не спрашивал — ему всё было ясно. Даже Маяковского не спросил — а тот ведь говорил:
"Тот, кто постоянно ясен, тот, по-моему, просто глуп!
Ну что стоит, кстати, закон о запрещении пропагандировать войну, если по радио тут же призывают светловы "постичь поскорей грамматику боя, язык батарей!", как сказано в той же "Гренаде".. И только в тридцатых годах слегка обучился поэт лицемерить в ногу со временем:
В известной песне «Каховка» он, хвастая как всегда всякими прежними походами, всё же замечает
«Мы мирные люди, но наш бронепоезд
Стоит на запасном пути».
И то хлеб!
12. А МОГ БЫ СТАТЬ ОДНИМ ИЗ САМЫХ… (Константин Симонов)
Опять тот же вопрос: а может ли талантливый художник обманывать других, не обманываясь сам, может ли он быть неискренним? Опять эта по сути вариация вопроса Сальери!
Но Константин Симонов ни злодеем, ни гением не был. А был он всё же одним из самых талантливых поэтов своего поколения!
И продать ему было что… Ну, и разве это злодейство — продать первородство за чечевичную похлебку? К тому же Симонов всегда продавал не оптом, а с точным расчётом, ровно в той мере, в какой этого с него требует очередной зигзаг линии партии. «И не больше, и не меньше…»
Первое, о чём он хотел забыть в старости, — это о том, что в самом своём начале написал он лиричнейшую и такую юношескую поэму "Пять страниц", в которой все было свежим и полностью искренним, которую переписывали в тетрадочки, но крайней мере до 56 года, бесчисленные девочки с бантиками и без оных…
Там начало конца, где читаются старые письма,
Где реликвии нам, чтоб о нежности вспомнить, нужны
И с тем же, почти есенинским, лиризмом звучат его стихи, ставшие песней для всей России в дни войны:
Жди меня, и я вернусь,
Только очень жди,
Жди, когда навеют грусть
Жёлтые дожди-
Эти жёлтые дожди, стучащие в меланхолическом ритме коротких строк — создание истинного поэта.
Константин Симонов был военным журналистом, как и Киплинг, и почти всю жизнь он Киплингу подражал. Причём английского Симонов не знал, так что Киплинг пришёл к нему в чужих переводах.
Вот строки. из стихотворения, которым открываются почти все симоновские сборники — «Всю жизнь любил он рисовать войну»:
«Никак не можем мы смириться с тем.
что люди умирают не в постели,
что гибнут вдруг, не дописав поэм,
Не долечив. Не долетев до цели,
Как будто можно, кончив все дела……»
Интонация тут киплинговская. И в балладах, таких, как «Рассказ о спрятанном оружии», она тоже киплинговская, хотя сюжет её взят из Р. Л. Стивенсона — из «Верескового мёда» в переводе С. Маршака. Симонов рассказывает о двух героях, о двух испанских террористах (стихи написаны еще до гражданской войны в Испании). Этих двоих: подвергают пытке: кормят «отборной, розовой, насквозь просоленной треской», и пить не дают. Не спорю, пытка, конечно, но ведь в те самые годы в вагонзаках в СССР не отборной треской, а ржавой селедкой кормили не двух, а всех зеков, и тоже пить не давали. Но простим юному поэту его немыслимую книжность…
Чуть не каждой строкой напоминают Киплинга многие стихи даже из самой лучшей книги Симонова, вышедшей в дни войны, — из книги «С тобой и без тебя». Её так называемый «лирический герой» вышел из стихов, баллад и прозы Киплинга, едва успев переодеться в форму советского офицера и кое-как застёгиваясь на ходу… Да и не только эта книга. Ведь как легко, к примеру, выдать за стихи «железного Редьярда» хотя бы балладу «Сын артиллериста» с её рефреном:
Держись мой мальчик: на свете
Два раза не умирать,
Ничто нас в жизни не может
Вышибить из седла!
Такая уж поговорка у майора была…
Лучшая книжка поэта, и безусловно самая искренняя., — «С тобой и без тебя» — сквозной лирический поток: от «подросткового» по интонации стиха «13 лет, кино в Рязани…», и до «юношеского» (по стилю!) — «Над чёрным носом нашей субмарины».
На небе любят женщину от скуки,
И отпускают с миром, не любя…
Ты упадёшь ко мне. В земные руки.
Я не звезда. Я удержу тебя.
А ведь оба стихотворения написал уже тридцатилетний офицер и военный журналист…
Да, хотя у Киплинга всего-то есть три или четыре любовных стихотворения, а у Симонова их множество, по человеческой психологии эти два поэта очень похожи. И потому странно, что все попытки Симонова переводить стихи своего кумира (с чьих-то явно нелепых подстрочников) неизменно увенчивались полным провалом, кроме вдруг блестяще переведённых «Гиен».
Из военных стихов Симонова одно из самых пронзительных «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины»
Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих!
В те страшные годы опубликовать это было возможно — люди воевали не за партию, а за собственный дом, и Сталин цинично торговал российским патриотизмом зная, что придет время, и он снова будет переодет в советский…
Итак, Симонов стал заслуженно, хотя и на короткое время, самым популярным из русских поэтов, и популярность его ещё возрастала от таких рискованных "сюжетов", как ходивший в конце сороковых анекдот: Сталин будто бы спросил, каким тиражом издана книжка "С тобой и без тебя". Ему сказали. "Напрасно, — пошутил гений всех времён и народов, — напрасно — надо было два экземпляра — для него и для Серовой… Кстати, эта вражда к любой «не социальной» поэзии позднее расцвела пышней некуда, хотя сам вождь, говорят, про цветочки сочинял стишата!
Настал 1947 год. Жданов тоном лагерного "кума" обругал Анну Ахматову, смешал с грязью Михаила Зощенко. Участие Симонова в травле нескольких виднейших писателей страны было тогда вполне закономерно. Теперь поддержал он свою популярность уже не среди читателей, а в совсем иных кругах… Вскоре он написал и опубликовал в "Новом мире" цикл сюжетных стихов "Друзья и враги" — одно из самых типичных отражений холодной войны. Впрочем, не отражение это, а скорее один из важнейших актов той холодной войны. За эти лживые, неуклюжие, но ремесленно крепко и броско сколоченные антиамериканские лозунговые пасквили поэт и получил свою долю чечевичной похлебки (из американской же чечевицы, да еще со свиной тушенкой), которую каждому своему трубадуру исправно выдавал Сталин в форме премий «Имени Себя».