"В начале было Слово". Для Моршена это — русское слово, хотя и образы, и темы многих его стихов, "материал" их — сугубо американский.
Я свободен, как бродяга
И шатаюсь налегке
Там, где раньше Миннегага
Проплывала в челноке.
Где с естественною силой
В каждом камне и листке
С ней природа говорила
На индейском языке.
=================
И поэту естественно слышать, как
Шпорник, заячья капуста,
Мята, дикий виноград,
Выражая свои чувства,
По-английски говорят….
Речи саксов — честной, краткой,
Не чуждается мой слух,
Но к наитьям и догадкам
Я, увы, в ней тугоух…
На каком бы языке ни шелестели деревья, видевшие Гайавату, каков бы ни был ритм ручейков в краю Великих Озер, звучала ли там речь гуронов, делаваров, или сменивший их английский — для поэта ни заячья капуста, ни шпорник не имеют иных имен, кроме русских… А ритм стихотворения — лонгфелловский ритм всё той же «Песни о Гайавате» — для нас неотличим от пушкинского хорея: "мчатся тучи, вьются тучи". Моршен находит русские сло¬ва для реалий жизни, столь не похожей на нашу. Нерусская действительность, природа, история рождают русскую поэзию.
Вот оно — опровержение примитивной соцреалистической концепции, о том, что искусство лишь отражает действительность. Оно не всегда даже связано с ней. Национальный дух стиха не связан пропиской, он "дышит, где хощет".
Полвека не видевший России, оторванный от неё не своей волей, поэт оказывается зорче, точнее многих стихотворцев, живущих дома и не видящих дальше своего носа, хотя и делающих ходкий товар из всех разновидностей патриотизма…
Вот стихотворение "Цветок": "колючий себялюб", он же «растительный эгоист», не идет, однако в сравнение с "нашими отцами", которые так бескорыстно питались "измами":
Отцы — они радетели
О счастии народа
По нормам добродетели
Семнадцатого года.
Они рукою дерзкою
Историю творили,
И нас в такую мерзкую
Историю втравили.
У поэта на шкале ценностей совершенно по-обериутски парадоксальным образом меняются местами себялюбие и бескорыстие. А если назвать все своими именами — такое бескорыстие оборачи¬вается дубиной фанатика.
А цветок:
Растет себе, качается
И тянется в зенит,
С душой моей встречается,
Со звездами звенит.
Бог знает, сколько радостей
Приносит эгоизм,
Черт знает, сколько гадостей
Наделал альтруизм.
Ирония этих строк создана обнаженностью слова, возвращая ему его единственное, точное, как детская речь, значение.
Таким приемом широко пользовались обериуты. Это они открыли, что иногда в одном только названии предмета содержится убийственная ирония. Рифмы "радости-гадости", "альтруизм — эгоизм", смешны ведь сходством полярных понятий! И обнаруживается, что понятия эти легко меняются местами.
А всё потому, что из русских поэтов нашего времени Н.Моршен — один из самых виртуозных «игроков в слова», а всё потому, что "в начале было Слово". Поэт не может быть "яблоком без Евы", русским поэтом без России, но прекрасно может им быть вне России.
14. ПАРАДОКС ДАВИДА САМОЙЛОВА
Есть особый вид известности писателя: известность в литературных салонах, или в редакциях, но не за их пределами! Или, как говорится, «широко известен в узких кругах». Это когда читатели почти не знают того, чье имя порой мелькнет — и опять нету его… А в писательской среде — чаще среди посредственностей — о нём говорят уважительно и немало. Правда, в этом случае почти никто не скажет вам, а что же именно написал имярек. Ответ обычный: «Ну, все-таки!»..
Вот так примерно и началось с Давидом Самойловым, очень много и скучно переводившим стихи из так называемой «поэзии народов СССР» (порой и не существующей в подлинниках)
А вот собственные стихи этого поэта, надо признаться, были в начале восьмидесятых годов так похожи на его же стихи, написанные в сороковых, что не запоминались как-то вовсе. И ещё они были похожи на «послевоенные стихи вообще» очень многих, (из более или менее культурных фронтовиков…)
Но как отличить более ранние стихи Самойлова от более поздних? Безошибочно это можно сделать только по датам под ними: ну вот примеры из толстой книжки «Стихотворения» (1985):
Сплошные прощанья. С друзьями,
Которые вдруг умирают,
Сплощные прощанья с мечтами,
Которые вдруг увядают…
Или вот:
О, много ли надо земли
Для истины, веры и права,
Чтоб засеки или застава
Людей разделять не могли?
Между этими стихами с одной и той же интонацией прошло не мало, не много 24 года! А кажется, будто они в один день написаны, хотя первая цитата из 1982 года, а вторая из 1958… (Да, ещё замечу, что есть, хоть и немногие, слова, уже давно запретные для стихов, ибо несут неистребимую пошлость (в частности, слово «мечты» так затаскано, что уж лучше его от стихов подальше, «куда-нибудь на «ща»»)…
Конечно, тут уместно напомнить что литературный процесс потому и есть процесс, что состоит литература отнюдь не из одних великих, даже не из одних ярких, а есть и само тело пирамиды, куда что-то кладут средние. Но беда в том, что средние числиться таковыми " не хочут". Хотя камень, положенный ими в тело этой пирамиды, тоже несёт свою нагрузку. В нашем случае таким камнем была строчка Самойлова "Сороковые — роковые". Не такая уж находка, но согласимся, что если так начинается книга стихов, то строка сразу становится весомой.
Так бы и остался Самойлов автором этой одной броской строчки. И ещё нескольких тысяч «переводных» (не будем спрашивать, с каких языков), если бы не понадобилось официальным советским критикам спасать честь этого поколения (чаще даже за счёт не воевавших) и доказывать, что поэты этого, наиболее советского из всех поколений, не хуже более ранних, и (главное!) более поздних…Литературная статистика нуждалась ещё с конца пятидесятых, перед скандальной и далеко не всегда талантливой, но шумной рожей «медного века» (они же шестидесятники), в доказательствах того, что в поколении "ровесников октября" всё же есть поэты.
Необходимо был найти и противопоставить «новым» кого-нибудь не столь плоского, как Лукоиин, не столь серого, как Дудин. Властям это было жизненно необходимо, особенно в те годы, когда поэзия вдруг стала самым влиятельным жанром в русской литературе.
И вот в кулуарах, а затем и в критике возникало сначала шепотком, а там и громче, и постепенно ширилось имя Давида Самойлова. И — вот редчайший случай — через двадцать лет раздутое литературное имя вдруг (хотя и ненадолго) стало всё же себя перед читателями оправдывать!
Несмотря на длинные, вялые по стиху и натянутые по сюжетам исторические «повестушки» (вроде почти хвалебных рассказиков в стихах про Ивана Грозного, а позднее рассказов наподобие «Анны и Пестеля»).
Первой настоящей книгой Самойлова стала далеко не первая, а пятая книга "Весть» (1978). И хотя наполовину она состоит из всё тех же поэмок на исторические темы, которые всегда были у Самойлова скучны, в них я не вижу я ни поэзии, ни истории, но в этой книжке вдруг появились несколько лирических стихотворений, которые оказались "томов премногих тяжелей".
Что ж, возможно кулуарные разговоры, создавшие авансом имя Самойлову задолго до этих стихов, были всё же обоснованы? И кто-то его лучше знал?
Да, поэт оказывался, хотя и в немногих стихах, но пронзительным лириком, и неожиданно очень печальным…
Выйти из дому при ветре,
И поклониться отчизне…
Надо готовиться к смерти
Так, как готовятся к жизни…
Сочетание есенинской и ахматовской линий — почти несовместимое — высекло искру неподдельного лиризма.
Читаешь эти лирические миниатюры, и не поняв, почему книга так названа — видишь в ней и верно весть — весть о том, что уже вовсе не молодой человек, много лет писавший средненькие поэмы и бойко переводивший огромными кучами халтуру с любых подстрочников, вдруг возникает как настоящий поэт.'
Упущенных побед немало,
Одержанных побед немного,
Но если можно бы сначала
Жизнь эту вымолить у Бога, -
Хотелось бы, чтоб было снова
Упущенных побед немало,
Одержанных побед немного.
Когда рядом с такими шедеврами афористичности появляются в книге снова длинноватые банально-пейзажные поверхностные стихи, или опять исторические поэмы, неведомо для чего написанные, то уже не по ним, к счастью, судишь об авторе.
Но вот только одна из поэм (к сожалению!) того стоит, чтоб на ней задержать внимание. Потому что в данном случае поэт, видимо, знает, зачем он ее написал. И потому еще, что после лирики, в которой звучит всё искренне, тут — всё натужно. и грубо подчинено идеологической авторской задаче.