И когда изнемогали мы под гнетом
Невесомых и кочующих морей,
Вырастали за нежданным поворотом
Осиянные пролеты галерей.
Перелешин, став безусловно поэтом китайским, а потом и португальским — хотя на этом языке вышла всего одна его книга, — остался русским поэтом по противоречиям, по крайностям настроений… То он пишет:
Умею жить без веры,
Без дружбы, без России…
А то — вдруг –
Боже, Боже, как беспросветен
Бедный мячик твоей земли,
Весь болеющий от отметин,
Что твои бичи нанесли!
Его стихи — это многократное фаустовское "остановись, мгновенье". Минутное настроение, сменяющееся другим, столь же минутным, но есть у по¬эта и непреходящие ценности… В пятой книге стихов «Южный дом» Перелешин вспоминает о Китае так, как мог бы только китайский поэт:
Ты пойдешь переулками до кривобокого моста,
Где мы часто прощались до завтра… Навеки прощай,
Невозвратное счастье! Я знаю спокойно и просто:
В день, когда я умру — непременно вернусь в Китай.
Так от страны к стране, от иронии к молитве, от португальского верлибра или китайской миниатюры к русскому чеканному сонету мечется поэзия Валерия Перелешина. Не случайно он одну из своих книг назвал "Качель". Размахи этой качели, то едва заметные, то несущие под иные небеса — вот суть его взгляда на мир.
Открытость всему влечет за собой самоанализ, попытку найти причины всего на свете внутри себя. Явное влияние буддийской философии, которая причудливо сливается в стихах Перелешина с христианскими мотивами. А среди них находят свое место и символы даосизма:
Во дни, когда в борьбе вечерней
Крест и дракон соплетены,
Зовут меня к венку из терний
Мои настойчивые сны.
Забудь покой и дом и ложе,
Пророком Божьим стань в глуши!
И послан я Тобою, Боже,
В глушь собственной моей души.
Вот этом, невероятно лаконичном, стихотворении, мы видим переосмысление традиционного образа русской поэзии — поэт пророк. Но если пушкинский пророк послан "глаголом жечь сердца людей", а лермонтовский — ужасаться бездне зла, сокрытой в людских душах, то пророк Перелешина послан в самого себя. Борьба с собой, как частица действия, исправляющего мир, начиная с себя самого. Ведь любое иное действие — только ухудшает состояние всего окружающего мира. Так учит буддизм. Сама решимость, готовность к борьбе с собой — это уже духовная победа:
Но зверем буду ли раздавлен,
Иль крест победно подыму,
Не буду ль все равно прославлен
За верность зову Твоему?
Эта "верность зову" — очень важна в поэзии Перелешина, для которого все религии, как некогда говорил Хафиз, “только лучи одного и того же солнца, именуемого «истинный»” (аль-Хаки).
Вот он описывает гору Корковадо, возвышающуюся над Рио-де-Жанейро. На её вершине — статуя Христа. И процесс подъема приобретает символический смысл: чем ближе к вершине и к Спасителю, тем дальше отступает мир мелочных забот, и человек остается наедине с Небом:
Тускнеют в предвечерних далях
Дома и пляжи и авто,
О радостях и о печалях
Здесь не напомнит мне ничто.
Здесь так легко почти без боли
Страстей наскучившую нить
Прервать одним порывом воли
И в дольний город уронить.
Конфликт между поэзией и бытом, духовностью и суетой, личностью и обывательщиной… ("Не прощают бессонниц/ те, кто спит по ночам ").
И возникает образ муравейника, как символа "общества", которому не скучно без свободы. «И мир сей так бы не менялся веками», если бы не те немногие, кто готов расшевелить этот мелкий самодовольный муравейник.
9. ПОЗДНЕЕ РОЖДЕНИЕ (Семен Кирсанов)
Молодые читатели во все времена непримиримы. Категоричны. Когда приходилось говорить о Семёне Кирсанове, первая реакция — удивление — как можно всерьез упоминать имя газетного трубадура, ремесленника, (и еще куча столь же лестных определений!).
Справедливо? И да, и нет. Если считать, что человек Кирсанов родился в 1906 году, то самое худшее и горькое, что о нем можно сказать будет верно. Но постараемся не выплескивать с водой ребенка и поймем нечто необъяснимое: поэт Кирсанов родился (или, что одно и то же, начал публиковать настоящие свои стихи) только в 1956 году!
То есть в возрасте, когда иные поэты заканчивают свой творческий путь:
(«Читатель пьян. Но трезв поэт
И перекочевал на прозу»)
Первый же робкий ледоход на болоте — хрущевская оттепель — и в печати появляется под именем Кирсанова нечто очень похожее на поэзию и не похожее на всем известного Кирсанова.
Поэма "Эдем". Теперь-то видно, что это и верно была поэзия, но трудно было поверить, что написал поэму эту человек, клепавший тридцать лет подряд стишата, подобные вот такому шедевру:
Отчего так светел
Ночью Днепрогэс?
Отчего так весел
Наш подросток лес?
Избавлю читателя от цитирования еще полусотни строк талмудических вопросов и сразу процитирую ответ — последние строки стихотворения:
Оттого что Сталин
Навека в Кремле
Верный план составил
Счастья на земле.
Комментариев не требуется?
Отмечу только, что такие вопросы, ответ на которые заранее известен, именуются в школьных учебниках риторическими. Да и как можно охарактеризовать поэта, способного не для смеха, а всерьез написать, не слыша непристойности, такие строки:
Когда Родина зовет,
Из окопа всё встаёт (!)
Что же такое Кирсанов? Часто бывало, что поэт, начав служить, переставал быть поэтом. Но наоборот??? Маяковский обманулся искренне, и горько расплатился. Тихонова убило преклонение перед силой — обратная сторона романтизма.
Симонов искал рационалистически компромисса поэзии с пропагандой…
Но они были поэтами и кончились.
А Кирсанов начался как поэт после тридцати лет халтуры!
И тут, после 1951 года и до начала шестидесятых его имя исчезает даже из "Дней поэзии"! Что случилось? Видимо, надзиратели над литературой настолько привыкли к советскому Кирсанову, что появление просто хороших стихов у него, даже политически нейтральных, сочтено было за крамолу — от Кирсанова такого не ждали…
Своеобразная его поэма "Высокий раёк" шокировала тех, кто продолжал ждать от него газетчины. Всё в этой поэме "не то и не так" и стихи напоминают рифмованную прозу…Впрочем, раёк есть раёк, а его автор, как правило, переходит в разряд скоморохов (в старину — страшная крамола. Да и теперь не поощряется…) Откуда что взялось?! Игра корнесловий, блестящая изобретательность формы… Но не только это. Вот, например строки из отрывка о калейдоскопе:
"Как-то вытряхнул рыцарский орден, очень был горд им, но недолго смотрел на орден в глазок: на один волосок переменил позу, стеклышко синее скок, и орден превратился в разноцветную розу ветров! С тех пор я очень люблю всяческую метаморфозу, и поэзией ставшую прозу."
Метаморфоза Кирсанова — удивительна. В "Дне поэзии" 1962 года появилась его поэма "Эдем". Поэт вместо ура-патриотических военных стихов посмел дать нечто до ужаса правдиво рисующее первые дни войны:
«Этот страшный август — Отче наш, прости!
Я сравню с началом светопреставленья:
В небе появились желтые кресты
с черными крестами в лето отступленья».
Трубный глас…Борьба железного века с бронзовым… Древний Хаос, названный фугасным… Теплушки с беженцами, как ноевы ковчеги, тянущиеся к неведомым араратам. Трагедия XX века облечена в формы откровения Иоанна. Откуда все это у Кирсанова?
«Крыша бьет багром термических тритонов.
С чувством отвращенья отшвырнув ведро,
Сына в одеяле понесла мадонна
В первый дантов круг по лестнице метро»
И откуда-то взялась у Кирсанова истинная зоркость, он уже не глядит по верхам, на парадные чучела в мундирах, а умеет разглядеть "море в чашечке цветка", с пронзительной болью говорит о бабочке, бьющейся в стекло:
«Стучит в стекло не отступается,
Как будто молит, чтоб открыли,
И глаз павлиний осыпается
С печальных врубелевских крыльев!»
А в стихотворении "Алладин" есть уже такие строки:
«Хоть ненадолго, ты только откройся,
и сразу закройся, Сезам!
Стоят ворота глухие к молящим глазам и слезам».
И вот эти глухие ворота, этот символ черствости, это "Москва слезам не верит" приводит поэта к поэме "Семь дней недели". Главный конфликт тут — между изобретением, спасающим жизнь и мертвечиной чиновных роботов.