Когда в конце поэмы пристава находят великого зодчего, спившегося, в разбойничьем лесном притоне, он называет себя "Иван, не помнящий родства".
И это правда, между ним и великим искусством не осталось ничего общего. Как художник, он погиб уже давно, и забыли, а может и вовсе не знали в России, что в годы ученья в Италии в ответ на приглашение его учителя архитектора Барберини остаться в Италии навсегда, Фёдор Конь –
кто виллы в Лукке
Покрыл узорами резьбы,
В Урбино чьи большие руки
Собора вывели столбы… —
отвечает своему старому учителю "моей натуре такой климат не подойдет!"
И Конь возвращается на Русь, навстречу дракам, пьянству, пронзительному снегу, ссылке, новому бегству, уже с Соловков, и бесславной гибели.
Вот так очень по-русски и гибнет зодчий Федор Конь, создатель башен Смоленского Кремля и немалой части Московского.
Достойна удивления совершенная традиционность стиха, — этот банальнейший четырехстопный ямб (половина всех русских стихов им написана!!!) — и традиционность эта сочетается у Кедрина с красочностью и точностью деталей, с той наконец метафоричностью, которая в русских сюжетных поэмах почти никому не удавалась!
Особенность кедринской поэтики — это полнейшая естественность речи: ни инверсий, ни переносов. Простота, возникающая на основании преодоленной сложности.
Вот описание нашествия татар на Москву:
А Кремль стоял, одетый в камень
На невысоком берегу,
И золотыми кулаками
Грозил старинному врагу.
Отвага ханская иссякла
У огороженного рва,
Но тучу стрел с горящей паклей
Метнула в город татарва.
А смерть всегда с огнем в союзе…
"И не осталось в граде пня,-
Писал ливонец Эрик Крузе,-
Чтоб привязать к нему коня."
А после этого поэт описывает возрождение города. Он всегда радостно пишет о созидании, о творчестве…Оно — главный герой всей поэзии Кедрина. Особенно
творчество строителя. С особой силой тема созидания звучит в стихотворении "Пирамида" — одном из самых беспощадных произведений Кедрина.
Чванный фараон бросает бесчисленные толпы рабов на строительство пирамиды, которая имеет, по мнению поэта, значение лишь пропагандно-хвастливое, (ну совсем как "великие стройки" — вроде несостоявшегося «Дворца Советов» в Москве, где тоже трудятся рабы — зеки.)
Когда ж ушли от гроба сорок тысяч,
Врубив орнамент на последний фриз,
Велел писцам слова гордыни высечь
Резцом на меди чванный Сезострис.
"Я, древний царь, воздвигший камни эти,
Сказал: покрыть словами их бока,
Чтоб тьмы людей, живущие на свете,
Хвалили труд мой долгие века.
Но если работа безвестных зодчих, «трудолюбивых, словно муравьи», действительно остается навеки, то пирамиды, возведенные рабами партии и лично тов. Сталина, вроде пряничной пирамиды Университета на Воробьевых горах, отнюдь не будут сочтены, как мы уже давно видим, ценными памятниками. А если «дела и помыслы» Сезостриса забыты "в сонме прочих", то о делах современных нам деспотий остается, к сожалению, более страшная намять.
В "сонме прочих" загубленных есть и такая песчинка, как один из лучших русских поэтов 30-х годов, убитый всё теми же государственными "уголовниками".
11. ДРАНГ НАХ ВЕСТЕН (Михаил Светлов)
Ещё оставалось примерно лет 10 до прихода к власти в Германии Гитлера, и лет 13 до его известного лозунга «Дранг нах Остен» а советские (в основном комсомольские) поэты, — и прежде всего такой милый и добрый человек, как Михаил Светлов, (которому до написания песни «Каховка» тоже оставалось лет 10), одной из главных тем свои стихов сделали «Дранг нах Вестен»…
Вот вам рассказ о поэтической лжи, но не о ремесленной, обычной, какая бывала в «Литературной России», а о лжи вдохновенной, талантливой, и главное — искреннейшей, о такой, какой история поэзии еще не знала. Это рассказ о самогипнозе, который приводит порой восторженную личность к преступному оправданию и восхвалению преступлений в международном масштабе. Короче — о поэзии Михаила Светлова.
Попробуем судить о его творчестве хоть с точки зрения обыкновенной человечности, хоть с точки зрения международного права, или наконец с точки зрения того полузабытого у нас понятия, которое именовалось когда-то честью.
Если отбросить людоедскую демагогию, утверждающую, что нравственность есть понятие классовое, не считать нравственность перчаткой, то как согласиться с пафосом вот этих строк:
Пей, товарищ Орлов, председатель ЧК,
Пусть нахмурилось небо, тревогу тая.
Эти звезды (!) разбиты ударом штыка,
Эта ночь беспощадна, как подпись твоя!
Пей, товарищ Орлов, пей за новый поход!
Скоро выпрыгнут кони отчаянных дней!
Приговор прозвучал, мандолина поёт,
И труба, как палач, (!) наклонилась над ней!
Я вставил тут свои восклицательные знаки — и зря: ведь надо бы их ставить после каждого слова!
Тем более, что Владимир Маяковский Светлову позвонил, услышав эти стихи, и всячески их расхваливал.
Интересно, что и поныне на Западе гадают — какие именно круги в советских верхах были пружиной экспансии… Не гадать надо, а советских поэтов читать! Они всё, всё выбалтывают! Все государственные — особенно идеологические — тайны!
У Светлова же главное то, что впервые в русской поэзии в его стихах восхваляется палач! И не тот, оперный, в кумачовой рубахе, а этот — под кумачевым знаменем! (Вот вам и "милость к падшим призывал", но — по-советски…)
Кто-нибудь попробует оправдывать Светлова тем, что не читал же он в двадцатых годах "ГУЛАГ", только не оправдание это. Во все времена находились порядочные люди, не закрывавшие глаза на на уничтожение целых классов общества или целых наций…
Вторая излюбленная тема Светлова — впрочем, она уже и в этих строках мелькнула — это призыв к агрессии против Европы, оголтелая пропаганда войны. Кстати, официально в СССР запрещённая. В этой теме Светлов несколько впереди паровоза, куда больший экстремист, чем средние пропагандисты даже того очумелого времени. Они уже твердили стыдливо-оборонческие речи вроде "нас не трогай, и мы не тронем", а поэт в подаче этой темы оставался ближе к циничным и откровенным формулировкам Геббельса, чем к лицемерной сталинской фразеологии:
Крепчает обида, растет и внезапно
Советские трубы затрубят на Запад.
Советские пули дождутся полета!
Товарищ начальник, откройте ворота!
Это — 1927 год. А вот что он написал годом позднее:
Мы десять лет надеемся и терпим,
Пока под взрывы пушечных зарниц
Проскачет эскадрон нетерпеливым темпом
Через барьер разрушенных границ.
И дождался-таки Светлов! Тринадцать лет еще ждал. А потом не всё, правда, так вышло, как ему виделось, но ведь поэт-то — не пророк! Не пушкинские всё же времена! Советский ведь поэт!
А впрочем, и не тринадцать лет — меньше, ведь при разделе Польши с Гитлером светловские эскадроны и скакали "через барьер разрушенных границ"! А пару дней спустя Молотов на сессии Верховного Совета сказал: «Польша, этот ублюдок Версальского договора — исчезла с карты Европы, и надо надеяться — навсегда!» Сказано не хуже, чем у Светлова, хотя и не в рифму…
Основное, как все помнят, горьковское требование к соцреализму — «показывать жизнь не такой, как она есть, а такой, какой она должна быть», то есть, выдавать желаемое за действительное.
Светлов осуществил это в стихах даже раньше, чем Горький выдумал!
"И вожди, простые, как друзья,
руки мне на плечи положили"
Упивается человек!…
Когда он пишет, что "эта девушка из Ленинграда первой в цехе снижает брак", то едва ли стоит обращать внимание на такие строчки. Это не поэзия вовсе.
Но вот когда сочинял он «Гренаду», то оставался все же поэтом, хотя и освящал самое гнусное дело в истории — навязывание другим силой оружия своих порядков и даже взглядов. Ведь вся идея этого знаменитого стихотворения («Я землю оставил, пошёл воевать,
Чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать» может быть кратко и точно пересказана фразой из фильма «Айболит 66»: «Я вас всех счастливыми сделаю, а кто не захочет…» Жалость к погибшему "мечтателю-хохлу" читателя не убеждает — ведь кому-то и Бармалея жалко… А «мечтатель», который «Гренаду в книжке нашел», готов скакать туда и загонять испанцев в колхозы, не спросясь этих самых крестьян, хотят ли они, чтобы к ним явился некий шолоховский Давыдов, и разыскав среди них всяких павликов морозовых поощрял доносы в мировом масштабе…