Продин засмеялся и присовокупил, – Низко.
Разумеется, я принял замечание на свой счет, и тотчас горячая волна прокатилась во мне, сметая надежду и достоинство. Да, он прав, мое любопытство чудовищно, да еще при напускном безразличии, которое само по себе в сложившихся обстоятельствах…
– Низко здесь, однако, – продолжал бедняга.
Что он сказал?
– Низко здесь, однако.
Другое. Он имел в виду совсем другое! Слава Богу! Какое облегчение!
– Жаль, что вы не видели моего сальто-мортале. Смеялись бы до колик.
– Нет, нет…
– Да не тушуйтесь вы. В смехе нет ничего дурного. Смех – это нравственно. Высоконравственно. Нас отучают от смеха сызмальства, тем самым обрекая на сирость. Смейтесь, смейтесь без оглядки. Как только что-нибудь показалось вам смешным – смейтесь. И не думайте о том, уместен ваш смех, или нет. Смех всегда уместен. Я вам вот что скажу. Послушайте. Секрета большого не открою, но часто ли мы задумываемся об этом? Никогда. Послушайте. Там, – Продин указал пальцем на забавляющийся бледным огнем потолок купе, – там, скорее всего, будет не до смеха.
– Возможно, вы и правы.
– Возможно? Вы склонны сомневаться?
– Нет, почему же?
– Вам требуется обоснование?
– Нет, зачем?
– Вам требуется обоснование, и я немедленно предоставлю его вам. Зачем мы смеемся?
– Не знаю.
– Вы сейчас сказали «не знаю» только потому, что оставляете мне свободу развивать свою мысль. Из вежливости, так сказать. И совершенно напрасно. Знайте, вы невольно дали единственный правильный ответ. Вы на самом деле не знаете, зачем смеетесь. И я не знаю. Никто не знает. Можно только догадываться, построить более или менее стройную гипотезу. Вот и все.
Что такое смех, если взглянуть на него с точки зрения физиологии? Судорога. А с эстетической точки зрения – гримаса. Во всех прочих проявлениях ни судороги, ни гримасы не вызывают в нас положительных эмоций, мало того, мы побаиваемся их и стремимся пренебречь ими. Со смехом же – все наоборот. Так отчего же мы рады смеяться? Вот скажите, почему мы смеемся?
– Смеемся от того, что смешно.
– Не исключено. Но разве это главное?
– Что же главное?
– Главное – то, что все устроено и придумано без нас. И нечего в этом копаться, пытаться понять, покуда мы здесь. А вот когда мы окажемся там, – указующий перст, – когда мы окажемся там, все откроется. Это самое «кто мы, откуда и куда мы идем». Мы сделаемся другими, другим. Никаких тайн, загадок, а, следовательно, никакого смеха. Понимаете?
– Не совсем, – в действительности, мне совсем не хотелось участвовать в дискуссии, я наслаждался мыслью о грядущей Гиперборее. Интересно, есть ли там катки?
– Ну, как же? – не унимался мой визави, – смех есть продукт неожиданности, недоумения. А коль скоро вы осведомлены, все предугадываете, предвидите? Коль скоро, вы за пять минут до того как поезд сойдет с рельсов, уже знаете, что поезд сойдет с рельсов?..
В это мгновение поезд действительно тряхнуло так, что Продин вновь ударился, на этот раз об угол столика.
– И вот опять вам не смешно, – продолжил он, морщась и тормоша ушибленный висок, – Да. Вас всерьез отучали от смеха. Угадал? Вижу, вы были хорошим учеником – таким букой смотрите. Ударился человек, разве это не смешно? Да на этом построены все самые медоточащие и звонкодивные комедии. А я все равно насмешу вас.
Улыбка вежливости занялась на моем лице.
– Вот, вот, вот, – подхватил мелодию Продин, – А я насмешу вас еще больше. Хотите? Я люблю, когда люди смеются. Нет, в самом деле, у вас очень серьезный вид. Что-нибудь случилось? Понимаю, скучно в дороге.
А знаете, как мы поступим? Я насмешу вас.
Мое терпение подходило к концу.
– Послушайте… – начал я, еще не зная, чем закончу фразу.
– Нет, теперь вы меня послушайте…
– Я…
– Нет, нет, не перебивайте меня. То, что я сейчас сообщу – очень важно, вы должны знать. Вот – мое падение с полки… А знаете ли вы, что в ноги вам рухнуло только мое тело? И только. Улавливаете мою мысль?
– Не совсем.
– Сам я остался на полке. Как лежал, так и остался лежать. Тело пало, а я по-прежнему на высоте положения.
Хотите сказать, что так не бывает? А вот и ошибаетесь. Очень даже бывает. Если вдуматься, только так и бывает. Это очень просто доказывается. Как теорема в пятом классе. Хотите, докажу?
Нет ничего проще. Вот скажите, что сильнее – душевная боль или физическая? Душевная, душевная, безусловно. Со мной можно спорить. Можно сказать, что бывает такая физическая боль, когда человек уже и себя не помнит. И, вероятно, с этим нельзя не согласиться. Но речь-то идет совсем о другом. Речь идет о том, что тело наше – это, всего лишь тело, а душа – это душа. Тот замес, что мы наблюдаем в юности, довольно скоро распадается.
Продин отчего-то перешел на шепот, – В космическую пыль. Вы думали об этом? А, может быть, для вас это очевидно? Скажите честно, вы знали об этом? Для меня это чрезвычайно важно. Не молчите, скажите.
– Как-то неловко.
– В чем неловкость?
– Вы так и сидите на полу.
– И еще. Относительно тела. Любопытное наблюдение. Вот мне приходило – как могли любить этих закрепощенных девушек и женщин двадцатых годов двадцатого века, всех этих синеблузниц и физкультурниц в сатиновых трусах? Разве могло быть в них что-нибудь волнующее? И вдруг, случайно, в какой-то хронике я наткнулся на необыкновенную красавицу. Хроника черно-белая, исцарапанная, дрожащая. Трудно сказать с уверенностью, но по структуре губ и глаз я предполагаю, что она была рыжей. Так вот, никакое самое изысканное и двусмысленное белье не пошло бы ей, так, как эта режимная униформа.
И вот еще вам пища для ума – в реальном времени превратившаяся в глухую старуху, другого человека, скорее всего уже покойная, казалось бы, та же самая женщина с экрана кружила мне голову.
Некоторое время я нянчил в себе это видение, смаковал, можно сказать. Никак не мог понять, в чем дело.
Только ли фигурка? Не трусы же, в конце концов?
Может быть, сочетание несочетаемого?
Да нет же.
Дошло до меня однажды.
Взгляд
Ее душа была свободна от предубеждений и запретов. Ей было любопытно все, желанно все и она в то мгновение могла все. Решительность и решимость. Понимаете, что я имею в виду? Вот оно – начало распада, упомянутого мной материалистического замеса.
Между прочим, доведется мне встретить эту женщину, я убегу. Я всегда бегу от женщин, предначертанных мне судьбой. Если было бы иначе, я бы никогда не стал писателем.
Я – писатель.
Член Союза и все такое.
Продин.
Меня звать Продин.
Николай Антонович Продин
Может статься, совершенно случайно вам попадалось мое имя? Еще недавно я слыл довольно успешным писателем.
«Путь в будущее», «Светлые дни», «Все будет как всегда», – не читали?
В свое время «Светлые дни» можно было купить, только сдав тонну макулатуры. Не помните те времена?
Теперь слова писатель стесняются. Избегают. Теперь принято говорить «литератор». А что такое литератор? Что они подразумевают под этим «литератор»? Кто это? Критик? Учитель литературы? Где? В школе? В институте? А может быть в яслях? В результате не стало ни критиков, ни учителей, ни самой литературы. Пошлость и спесь.
Ленин в какой-то анкете назвал себя литератором, вот оттуда и пошло.
Ленин до сих пор повелевает нами. Отрицание его – не большее, чем временная неприязнь к обожаемому учителю, одна из красочек любви.
Любите Ленина?
Любите, любите
Я, как и все мы, был увлечен революцией. Это теперь не модно, этого стесняются. А я переживал, что родился позже, не застал, так сказать. Все мы переживали, что не застали этого пламени, так сказать.
Ну, так я придумал маленькое пламя для себя, точнее для своих персонажей. Я писал о пиротехниках и пожарных. Улавливаете конфликт?
Что скажете? Пахнет революцией? Нет?
Прокопченные златокудрые герои в чертоге огня вершат судьбы человечества. Их не очень-то замечают. Вне огня они, как бы это лучше сказать, тускнеют что ли. Становятся неприметными, серыми. Плохо говорят, мне всегда удавались косноязычные персонажи.
Хорошо горят, но плохо говорят. Ха-ха.