Правильнее сказать, я чувствую это.
Выводов пока не сделал – логика ускользает. Не исключено, что мне так и не удастся ухватить ее за хвост.
Случаются такие беседы…
Да.
Итак, наши глаза встретились.
Ненадолго.
Неловкая ситуация очевидно смущала Продина, и он, прервав наш немой диалог, уселся на мою полку подальше от меня и принялся рассматривать стенку напротив.
Я вернулся к окну.
Молча, ехали мы довольно долго. Минут пятнадцать или двадцать. Во всяком случае, так мне показалось.
Наконец Продин изрек, – Ну, и где же эта самая Америка?
– Простите? – я действительно был обескуражен его вопросом. Да любой на моем месте растерялся бы.
– Не видно там за окном Америки?
Я притворился, что оценил его юмор и деланно засмеялся, – Ха-ха…
По-видимому, Продину удалось успокоиться, и теперь его взгляд приобрел металлический оттенок, – Смеетесь?
– Сам не знаю.
***
Когда Патрик Браун, фермер из Аризоны (не путать с одноименным псом, речь о котором пойдет позже) впервые увидел свою избранницу по переписке Джейн Салмин, еще вчера Женьку Соломину, уроженку поселка Северного, она в клочьях характерного для пасторали неподвижного тумана выглядела в точности как чеховская дочь Альбиона. Хотя Чехов здесь ни при чем, и упоминать его не следовало бы.
Примерить высокий образ посоветовали ей подруги, имевшие твердое убеждение в том, что смесь скромности и величия, пусть и ценой значительных уступок природной красоте, навсегда покорит угловатого американца.
Угловатый американец, неожиданно для себя впавший в чудовищную неловкость выпил лишку и, неожиданно для себя, под предлогом знакомства со скакуном, за глупость и вредность названным Шаровая молния, изнасиловал Джейн прямо в конюшне, на глазах у животного.
Молодая женщина, биография которой, не смотря на возраст, хранила много тайн и три замужества, впервые испытала то особое состояние, которое можно условно назвать долгожданным внутренним взрывом, и плакала она не от обиды, но от потрясения. Полон раскаяния и нахлынувшего бессилия, отдельно, не решаясь обнять новоиспеченную жену, плакал и Патрик.
На вопрос примчавшегося на стенания молодых старинного друга, бродяги и знатока России Эстебана Хаммервиннера, что случилось? неожиданно для себя фермер произнес, – Стемнело.
Зачем я вспомнил эту историю?
Ах, да, вам еще встретится имя Патрик Браун, в неожиданном, так сказать, преломлении.
Вывод: мир полон непостижимых закономерностей.
И еще: Америка не так далеко, как нам кажется. Трудно не согласиться с Продиным.
***
Иннокентий Иннокентиевич Разуваев пишет письмо решительно отвернувшейся от него и тотчас, до неузнаваемости, погрузившейся в тяжелый пар прошлого жене Валентине.
Перед тем, как погрузиться в пар, вечером, накануне жена Валентина, как ни странно, азартно лузгала семечки, вдохновенно поминала инфернальную бабушку Вангу и даже смеялась над мерцающим скудоумием телевизора, привлекая к веселью и крепко выпившего Иннокентия Иннокентьевича. А к утру растворилась, как говорится, без следа.
Была Валентина, и нет Валентины.
Впрочем, какое-то время по пробуждении, Иннокентию Иннокентьевичу грезилось ее присутствие. Он как будто различал шаги на кухне, несколько раз наблюдал юркую тень цвета топленого молока. Иннокентий Иннокентьевич даже звал ее, с тем, чтобы она смогла осуществить маломальский уход за ним, беспомощным и располневшим лицом к утру.
Тщетно.
Была Валентина, и нет Валентины.
Именно так нередко уходят русские жены.
Навсегда.
Перед тем, как приняться за письмо, Иннокентий Иннокентиевич Разуваев, не забыв высунуть, как полагается в таких случаях, самый кончик языка, долго разглаживает шершавый лист недорогой бумаги, зачем-то тщательно протирает вафельным полотенцем одинокую чашку с высохшей вишенкой на боку и, наконец, замирает в преддверие, – А что, когда бы она не ушла? Вот было бы…
Пишет, Вот…
Рифмуется с неприличным…
Теперь все так и норовят рифмовать с неприличным. Все без исключения и всё без исключения. Это заразительно. Даже культурным, чистым в каждодневных скромных деяниях своих людям, нет-нет, да и напросится на язык что-нибудь подобное.
Почему так?
Человечество переживает новое отрочество? Похоже на то. Здесь и восторг от наготы в целом, и особенное любопытство ко всему, что связано со срамом.
Молодеем, Слава тебе, Господи…
Нет, не то, что-то другое. Отрочество – это, прежде всего, смущение, неловкость. Здесь же бессилие. Жестокость откуда-то. Другое.
Устали?
По-видимому, устали.
А от чего, собственно устали?
А какая, собственно, разница? Важно, что устали. Устать можно от чего угодно.
А от радости можно устать? Конечно! Еще как! Попробуй-ка задержать улыбку минут этак на пятнадцать, да меньше даже, что с лицом станется?
Да.
Но, в большей степени, устали, конечно, от неприятностей и унижений. Это потому что самих неприятностей и унижений больше. Не зря говорят, преисподняя – не что иное, как наша эта земная жизнь. Здесь тебе и удавки скользкие, и трамваи черные, и печной яд, и…
Нищета. Ох уж эта беспробудная, безразмерная, бесконечная нищета!..
Но, это уж совсем мелко. Еще не хватало на нищету жаловаться.
Где нищета? Какая нищета? Нет никакой нищеты.
Есть, что выпить. Всегда. Есть, что забросить на желудок. Всегда
Есть с кем поговорить. Что еще нужно?
И сон крепкий. Иногда.
Вот.
Написано. Мною.
И что это за вот? Что подразумевается под этим вот?
Что я делаю? Пишу письмо.
Кому? Валентине.
Зачем? Представления не имею.
Вот.
Иннокентий Иннокентьевич облизывает кончик химического карандаша и, рискуя порвать хлипкий лист, повторно обводит свое вот.
Вспомнил. Вот бы она не ушла?!
Ну, что же, давай, давай попробуем, давай представим себе себя лет этак через двадцать – двадцать пять.
А зачем себя? Давай-ка ее, голубушку, представим лет через двадцать – двадцать пять. Это, доложу я вам… это такое…
Иннокентий Иннокентиевич неожиданно для себя и окружающих его неподвижных сумерек разражается смехом. Присвистывает и брызжет, что тот раздавленный апельсин. До слез смеется. Долго. А утихает враз, как будто чья-то невидимая рука выключила свет.
Ох уж эти старухи – головки круглые, тельца жалкие, а перышки, не все, отдельные, все еще топорщатся.
Вообще есть связующая нить между женщинами и старухами?
Нет, однако. Второе никак не может быть продолжением первого. Ничего же общего, ну, вот просто ничего общего. И взгляд – вранье. Другой взгляд, совсем другой. Ничего общего с тем взглядом, который… который…
Иннокентий Иннокентьевич подходит к покрытому изнутри неподвижными белесыми пузырьками обломку зеркала, смотрится, ощупывает свое лицо, точно чужое.
Зенит.
Не знаю, к чему относится это слово, и зачем оно вообще. Но чувствую, здесь оно просто необходимо.
Зенит.
Вполне узнаваем, рассуждает Иннокентий Иннокентиевич уже вслух. Следы времени обнаруживаются, конечно, но… язык синий, отчего синий язык?
Да что же это?
Уф, это же химический карандаш.
Снова смеется
Сколько мне с таким языком дать можно? лет шесть? Меньше. Три, четыре года. Как раз, когда мне было три или четыре года, в точности таким же химическим карандашом я случайно поранил себе глазное яблоко. Испугался! думал, ослепну…
Иннокентий Иннокентиевич без определенных соображений следует на кухню.
Добредает до холодильника.
Останавливается, возвращается.
Однако как дети боятся смерти! Пожалуй, что самый сильный страх перед смертью бывает у человека именно в детстве. Потом страх этот тлеет, истончается. Годам к сорока человек вполне может быть бесстрашным, если, конечно, он не неврастеник… где же нынче найти не неврастеника?
Допустим, годам к сорока человек относительно покоен.
А что потом?
А потом страх возвращается мало-помалу
Что же получается?
А то и получается, что к старости люди возвращаются в детство. Вопиюще ветхая, до дыр затертая мысль. Стоило огород городить вокруг такой-то тошнотворной истины?..