Читать интересную книгу Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай! - Анжел Вагенштайн

…Го Янг с любопытством глянул на каких-то двух чудаков, устроившихся на балконе под самой крышей водонапорной башни. На такой верхотуре они казались чуть ли не карликами. Он перевел взгляд на примолкшую толпу, но по-прежнему не издал ни звука. Повисла напряженная тишина, которую Го, будучи преисполнен сознанием собственной важности, отнюдь не спешил нарушить. С жестяным рупором в руке он стоял на высоком деревянном ящике, а тысячи и тысячи обитателей гетто заполонили весь огромный заводской двор, усеяли терриконы шлака, горой наваленные ржавые балки и другой металлолом, взобрались на плоские крыши административного здания и цехов. Впрочем, далеко не все еврейское население Зоны явилось на эту встречу — для всех даже в этом заводском дворе не хватило бы места. Послушать, что скажет представитель властей, пришла молодежь, главы семей, любопытствующие и те, у кого не было другого дела.

А он, этот представитель — низкорослый и плотный, как борец, человечек в выцветшем, сроду не глаженном черном костюме, при перекрученном галстуке на толстой шее — всем своим видом давал понять, что ему есть что сказать.

— Я ваш комиссар Го! — без всяких предисловий вдруг выпалил он по-немецки, и собравшиеся одобрительно загудели. — Обращаться ко мне следует «господин Го», я всегда готов выслушать тех, кто не несет глупости. Вы находитесь в Южном Хонкю. Это такая мерзопакостная дыра, что хуже во всем мире не сыскать. Вам следует этот факт усвоить и привести свою жизнь с ним в соответствие. Здесь ничего не стоит подхватить малярию, полиневрит, чуму, холеру, сыпной тиф, дизентерию, чесотку, пропасть разных кишечных болезней и еще сотню с лишним болячек, самая безобидная среди которых — инфекционный гепатит. Построить вошебойку, то есть паровую дизенфекционную камеру, и как можно чаще пользоваться ей — вот ваша задача номер один. Берегите детей от крыс. Чаще мойте руки, тщательно промывайте овощи кипяченой водой, не ешьте подгнивших фруктов, не пейте сырой воды. Посыпайте уборные хлоркой, которой комендатура будет вас обеспечивать бесплатно. Если у кого есть возможность вернуться к себе в провонявшую отвратной жратвой Европу — убирайтесь, не откладывая. Те, кто останутся, будут подчиняться мне беспрекословно — здесь, в Зоне, я ваш еврейский царь. Кто-нибудь что-нибудь не понял?

Все выжидательно молчали.

«Еврейский царь» принял всеобщую тишину за знак всеобщего согласия. Он тоже помолчал, бросил победоносный взор на густую толпу и снова перевел глаза на водонапорную башню. Очевидно, его все еще мучил вопрос, как эти двое идиотов умудрились так высоко забраться.

Господин Го был учителем немецкого языка и литературы в одной из средних школ в Осаке, префектура Хёго. Он также перевел и опубликовал в местной печати отрывки из «Майн кампф». Эта книга открыла ему глаза на существование евреев, с которыми надлежало бороться до последнего дыхания, хотя и оставила без ответа вопрос, где их, этих евреев, отыскать в Японии. Го уволился из школы и отправился на запад, на континент, в тот самый день, когда имперские войска захватили Шанхай и водрузили над городом флаг с восходящим солнцем. С тех пор, как Го изучил и частично перевел классический труд фюрера, он считал себя экспертом по еврейскому вопросу, и именно в таком качестве предложил свои услуги оккупационным властям Шанхая. Назначив его комиссаром Зоны, власти, похоже, его квалификацию признали. Однако подлинные знатоки утонченного восточно-азиатского стиля обнаруживали скрытое, закодированное послание в том факте, что на эту завидную должность был назначен бывший учитель, а не военный или полицейский чин. Официальная Япония таким образом демонстрировала, с одной стороны, корректность по отношению к своим немецким партнерам, готовность помочь в осуществлении их не совсем ясных намерений по части евреев — а с другой, давала понять внешнему миру, что не придает этой стороне своей деятельности такого уж серьезного значения.

— А теперь слушайте внимательно: объявляю внутренний распорядок в Зоне! — продолжал свою речь комиссар Го. — С полуночи до шести утра вводится комендантский час: проход евреев по мосту через Сучоу в это время воспрещен. Охрана моста несется круглосуточно, и днем будут пропускать по нему только тех, кто представит мне документ, письменно удостоверяющий где и кем именно они работают. По предоставлении такого документа им будут выданы пропуска: зеленый — на день, желтый — на неделю, либо красный — на месяц. И никаких исключений! Работающим по ночам следует подать мне прошение на дополнительный пропуск, позволяющий передвижение во время комендантского часа. Зарубите себе на носу следующее: у нас война с еврейской Англией и еврейской Америкой, а наши союзники воюют еще и с еврейской Россией. Поэтому вы для меня — военнопленные, содержащиеся при облегченном режиме. Причем в любой момент я могу решить, что режим этот следует ужесточить. Все зависит от вас, от того уважения, которое вы будете мне оказывать… На сегодня все. Ра-а-зой… дись!

47

Не открывая глаз, Владек привычно протянул руку к соседней подушке, но нашарил лишь пустоту и, нехотя приподнявшись, сразу обнаружил беглянку. Полуодетая Хильда стояла у окна и курила, глядя на широкую реку, вниз и вверх по течению которой неспешно плыли самые разные суда, сновали джонки. Даже на таком солидном расстоянии в комнату долетала какофония тревожных прерывистых пароходных сирен, тарахтенье моторок, клаксоны автомобилей, катившихся по набережной. Падавший из окна свет размывал контуры ее изящного тела, как бы растворяя его в себе — казалось, будто это сама женщина излучает мягкое сияние утра.

— Иди ко мне, — позвал Владек.

Погруженная в свои мысли, она встрепенулась.

— Иди же, — повторил он.

— Нет, нет. Мне пора, я и так опаздываю.

— Никуда ты на опаздываешь. Сегодня воскресенье.

— Пора бы тебе запомнить, что в одиннадцать утра по воскресеньям шанхайский бомонд имеет привычку фланировать по Английскому саду. Только природное бедствие вселенского масштаба может отменить это мероприятие. А баронесса Гертруда фон Дамбах требует, чтобы ее любимая игрушка, то есть я, принимала в нем участие. Всенепременно.

— А я требую, чтобы ты всенепременно оставалась со мной — каждым воскресным утром, в одиннадцать ноль-ноль!.. Причем я совершенно точно знаю, в чем будет состоять наше с тобой совместное мероприятие. Ну, так чем же вы там, с бомондом, развлекаетесь?

— Ага, отчет тебе подавай? Хорошо: после прогулки мы заходим в кондитерскую фрау Шницлер на улице Гонгпин, чтобы выпить по чашке кофе-меланж по-венски с горячим абрикосовым штруделем под взбитыми сливками. Информация тебя удовлетворяет?

— Типично немецкое времяпрепровождение. Убить на это целое воскресенье!

— Такие уж мы, типичные немцы.

— Мелкие буржуйчики с претензией на аристократизм.

— Ты упустил важную деталь: еще и фашисты.

— Совершенно верно. Да уж ладно, прощаю — а теперь иди ко мне.

— Как бы не так.

— Что, бережешь энергию для господина барона?

Хильда запустила в него пачкой сигарет. Раздался стук в дверь и женский голос:

— Доброе утро, господин Венсан. Ваш завтрак.

Владек жил в пансионе, принадлежавшем Мей Дюлак — добропорядочной вьетнамской матроне, вдове торговца Жоржа Дюлака из числа французских колонистов, после Первой мировой войны перебравшихся, ввиду экономического кризиса, из устья Меконга в устье Янцзы. Хрупкая и деликатная как большинство ее соплеменниц, госпожа Мей неизменно оставляла поднос с завтраком на двоих перед дверью, когда Хильда наносила Владеку визит.

Он прошлепал босиком мимо Хильды, внес щедро уставленный поднос, отхлебнул чаю, обжегся и сломя голову бросился в ванную.

Хильда снова перевела взгляд на реку.

Из ванной донесся плеск воды, милосердно заглушавший не слишком удачные попытки Владека исполнить арию Мефистофеля.

…Дни после памятного эпизода в полицейском участке тянулись для Хильды в мучительном ожидании звонка Владека. И вот три месяца тому назад он позвонил, вел разговор с напускным равнодушием и даже слегка язвительно, но все-таки предложил встретиться. Когда они наконец увиделись во французском книжном магазине, Хильда не стала сдерживать своего порыва и жарко его поцеловала. Владек ответил ей тем же — так искренне и так естественно, словно они никогда не покидали его парижской мансарды, словно с тех пор ничего не случилось и ничего не изменилось.

В действительности, однако, изменилось очень многое: у Хильды была куча обязанностей в дипломатическом представительстве Германии, а роль тени своего босса, барона фон Дамбаха, лишала всякого смысла понятие рабочего времени. Если же прибавить к этому таинственные — и частые — исчезновения Владека, становится предельно ясно, что проводить столько времени вместе, сколько им хотелось бы, не получалось. Хильда теперь научилась не расспрашивать, кто Владек на самом деле, какая у него работа и на кого. В тех редких случаях, когда она все-таки проявляла любопытство, он неизменно отшучивался. Тем не менее, Хильда понимала, что сочинение экзотических историй с индокитайским ароматом для швейцарской прессы — дело для него побочное. Хильда не была наивной дурочкой. Прежде она только догадывалась, чем в действительности занят Владек, теперь уже знала наверняка. Но знала лишь в той мере, в которой Владек нашел нужным с ней поделиться.