Единственным подозреваемым доморощенные детективы объявили мелкого воришку Шломо Финкельштейна. Он, он это, рассудили старики, больше некому. Или сам спер чемоданчик, или знает, кто подлинный герой этой аферы, но покрывает преступника. Когда молва об этом докатилась до Шломо, он заплакал от обиды. Элизабет пыталась его утешить, уверяла, что в ее глазах он вне всякого подозрения, что он хороший, отзывчивый человек и что Зоне со всеми ее сплетниками совершенно не должно быть дела до его «собачьего» бизнеса. Напрасные усилия: беспочвенные подозрения глубоко ранили душу коротышки-толстяка.
Как-то утром Шломо выправил себе однодневный пропуск в город, за что вознаградил господина Го десятью шанхайскими долларами. Само по себе это было делом будничным, только на сей раз путь его лежал не на мясной рынок в Нантао, а в порт, к докам, где среди гор ящиков и тюков за рыбной биржей торговали краденым. Ни для кого, начиная с полиции, это секретом не было, однако блюстители порядка предпочитали не иметь дела с гангстерским синдикатом, который тут заправлял: так называемые «триады» слишком хорошо умели защищать своих людей и свои интересы. В ту, что хозяйничала на рынке краденого и славилась своей мощью и жестокостью, входило самое темное, самое преступное дно Шанхая. Поэтому полицейские считали за лучшее в это место нос не совать, удовлетворяясь скромной ежемесячной подачкой от «триады».
Шломо неспешно, ряд за рядом обходил воровскую барахолку, засунув руки глубоко в карманы своего неизменного, слишком длинного для него пальто. На продажу были выставлены самые разнообразные трофеи карманников: дамские шляпы и сумки, часы, военные бинокли, холодное и огнестрельное оружие, выпотрошенные бумажники, кошельки и портмоне дорогой кожи, золотые украшения, матросские паспорта и все, что только может себе представить самая разнузданная фантазия. А вот и чемоданчик профессора Менделя! Этот редкий экспонат водружен на старый ящик, все три его отделения открыты, выставляя напоказ дорогие хромированные инструменты. На утреннем солнце они блестели как новенькие!
С напускным равнодушием Шломо поинтересовался, почем товар, и продавец сходу запросил тысячу шанхайских: очевидно, он хорошо знал, что реальная цена этого набора по меньшей мере впятеро выше. Шломо начал было торговаться, но никакие азиатские номера не помогали — тот не уступал ни цента.
Тысяча шанхайских долларов! Целое состояние! Таких денег у Шломо не было, да что там — не было даже десятой их доли; тем не менее, он пожелал детально проинспектировать состояние всех скальпелей, щипчиков, пилочек, ножниц, крючьев и прочих приспособлений, чьего предназначения он вообще не мог себе вообразить. В заключение он проверил, не испорчены ли замки чемоданчика.
Вот тут-то в двух шагах от них вспыхнула какая-то совершенно посторонняя распря, продавец на секунду отвлекся — и Шломо, схватив тяжеленный чемоданчик, рванул со всех ног прочь.
На миг онемев, толпа взревела и пустилась в погоню, но нахальный коротышка словно растворился в лабиринте тюков и контейнеров. Обворованные воры шныряли по всем портовым закоулкам, пересвистывались и перекликивались, разыскивая умыкателя их честно украденного достояния даже в таких укромных уголках, где и мышь не спряталась бы, но напрасно — Шломо словно сквозь землю провалился!
Отдуваясь и хрипя от натуги, и все же сияя как полная луна, он дотащил свою добычу до Южного Хонкю и вручил ее профессору Зигмунду Менделю. Тот просто глазам своим не поверил — его бесценное сокровище нашлось! От волнения профессор даже забыл поблагодарить своего благодетеля: он спешил поделиться радостью со всеми сотрудниками лазарета вместе и с каждым из них по отдельности. Специалист по мелким кражам в берлинских магазинах и по киднепингу благородных барбосов из видных шанхайских семей, Шломо Финкельштейн на невнимание не обиделся: ему было достаточно сознания, что совершенный им подвиг полностью реабилитировал его в глазах евреев Зоны.
Вскоре, однако, он понял, как глубоко заблуждался.
Досужие болтуны истолковали его поступок по-своему: мы же говорили, что он причастен к краже! И инструменты он вернул, потому что испугался разоблачения… вор он вор и есть, горбатого могила исправит. Сказано же — кривому колесу нет прямой дороги!
Как изгой бродил Шломо по улочкам гетто. Его или сторонились как прокаженного, или бросали на него косые, издевательские взгляды. Все видели в нем только закоренелого жулика, человека без чести и совести. Недостойного — Господи, прости! — еврея, которого даже в синагогу пускать нельзя!
Общественное мнение, а?
…Элизабет не поняла, почему в тот день Шломо так церемонно с ней распрощался. По своим собачьим делам он бывал в городе самым регулярным образом, так почему он сегодня так торжественно-печален? Вот даже руку поцеловал изумленной Элизабет, попросил прощения за любые огорчения, которые сам того не желая мог доставить ей в прошлом. А потом он спустился к реке.
Наутро в илистом прибрежном мелководье Сучоу обнаружили тело Шломо Финкельштейна с шестнадцатью ножевыми ранениями в спину и перерезанным горлом.
49
Месяц спустя после этих печальных событий, надолго погрузивших в скорбь и без того мрачного профессора Менделя, наступила суббота, неожиданно принесшая с собой лучик надежды. Комиссар Го вызвал к себе членов правления общины, чтобы торжественно поведать важную новость: заводам каучуковых изделий, расположенным в тридцати километрах на юго-запад от Шанхая, в районе Циньпу, требовались рабочие. Причем — ни много, ни мало, тысяча человек!
Тысяча рабочих мест — это не просто новость, это сенсация!
Ребе Левин, стараясь не выказывать в открытую переполнявшую его радость, с притворным равнодушием спросил:
— Простите, господин Го, но что за работу могли бы там выполнять наши люди? Боюсь, что среди них вряд ли отыщутся специалисты в этой… как бы ее назвать… резиновой области. И еще: какая там оплата?
— К вашему сведению, я тоже не специалист по резине. Вы часом не забыли: я германист, а не производитель шлангов! — саркастически отозвался бывший преподаватель немецкого языка. — Меня, однако, проинформировали, что заводами в Циньпу руководят японские мастера высокой квалификации, что же касается работы у печей и на прессах, то не боги горшки обжигают. Научатся! Ну, а на погрузку-разгрузку у ваших людей, надеюсь, мозгов хватит? Или я ошибаюсь?
И Го выдержал паузу, переводя взгляд на каждого из своих собеседников по очереди, словно перед ним была группа нерадивых учеников, не сумевших наизусть отбарабанить заданное в прошлую среду. Затем он перешел к главному:
— Средний заработок — двенадцать шанхайских долларов в день. Работа без выходных, время военное. С каждого работника мне причитается два доллара в день: как говорится, заслуженное вознаграждение за мою о вас заботу. Ведь это благодаря мне вам будет что жрать… Ну-с, господа евреи?
«Господа евреи» попросили день на раздумье — надо было обсудить предложение с членами общины. Всесторонне: в том числе и вопрос «заслуженного вознаграждения» господину Го в размере двух шанхайских долларов.
Новость облетела Зону со скоростью света: постоянная работа, за 2 (американских) доллара в день, шестая часть которых пойдет в карман «еврейского царя» — не то, чтобы очень уж густо[44], но и упускать нельзя! Оркестру пришлось прервать репетицию, потому что синагога трещала по швам от перевозбужденных глав семейств. Они требовали ответа на конкретные вопросы: когда ехать, кто обеспечит транспорт, в чем именно состоит работа… А женщин принимают? А что с детьми делать? Стоя под сенью позолоченного Будды, ребе Левин далеко не на все из них мог ответить. Начал он с оглашения принятого правлением общины решения: расчитывать на работу в Циньпу мог только один член данной семьи. Тысяча рабочих мест означала таким образом пропитание для тысячи семей. Не забывайте, добавил Левин, что два доллара господину Го не освобождают от обязательства вносить 20 % заработка в кассу взаимопомощи.
Это было встречено громким ропотом: а что же нам останется?! Раввин смалодушничал, уступил «трибуну» Симону Циннеру.
— Решение принято, и точка! Хитрить даже не пытайтесь, номер не пройдет. Двадцать процентов идут на больных, инвалидов и безработных, так что нечего и торговаться. Толку не будет. Сегодня же составьте список работников и вечером передайте ребе. В первую очередь работу должны получить главы многодетных семей; если им не позволяют силы и здоровье — их старшие сыновья. И смотрите не обойдите особо нуждающихся: этого ни я, ни сидящий у меня за спиной Будда вам не простим! Все ясно, братишки? Вот и ладно. Тогда в шесть утра в понедельник жду тех, кто будет в списке, здесь, на площади. В полном составе.