Читать интересную книгу Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай! - Анжел Вагенштайн

Так думал профессор Зигмунд Мендель, не подозревая, насколько близка его оценка ситуации к выводам, сделанным капитаном Санеёси из Кэмпэйтай. В Берлине главного хирурга больницы «Шарите» уволили ввиду несоответствия его неарийского происхождения занимаемой должности, после чего он счел за лучшее покинуть Европу. Все это произошло задолго до 20 января 1942 года, когда нацистские главари приняли судьбоносные для евреев решения в одном из пригородов Берлина на вилле по адресу Am Grosse Wannsee, № 56/58, что на берегу озера Не будь профессор Мендель так далеко от центра событий, он знал бы, что нацистский термин «уплотнение» означает прелюдию к так называемому «окончательному решению».

«Изгнание из рая», с присущей ему горечью подумал Зигмунд Мендель, глядя на толпы, которые этой дождливой ночью брели со всех концов Хонкю, чтобы «уплотниться» в Зоне, зажатой между Янцзы и Сучоу. Встречный поток, состоявший из китайцев, был не столь могуч, но, судя по жалкому скарбу, столь же беден. Молча разминувшись на железном мосту над каналом, две людских реки потекли в противоположных направлениях. Да и не о чем было говорить, тем более что они все равно не понимали речи друг друга. Зато взгляды, которые по природе простодушные и дружелюбные китайцы бросали на чужаков, были достаточно красноречивы. У них были все основания для ненависти: ведь именно из-за этих незваных, нежеланных пришельцев им пришлось стать беженцами в собственной стране, волочить на двуколках, велосипедах, а то и просто на горбу свою утварь, детей и парализованных стариков… И что этим евреям не сиделось у себя в Европе?

Профессор кисло вопросил:

— Ну-с, ребе, что скажете? Вам положено в таких вещах разбираться: это, по-вашему, похоже на Божье наказание за грехи — причем не доказанные ни с моральной, ни с юридической точек зрения?

Мендель и Левин курили, укрывшись от дождя под изогнутой стрехой маленькой пагоды, все тесное пространство перед которой наводняла толпа. Волна за волной прибывали перепуганные, растерянные люди, еще вчера начавшие отчаянную, паническую и далеко не цивилизованную битву за кров над головой, за сухой теплый уголок в месте своего принудительного проживания. Двое старейшин — представителей Еврейской Общины Шанхая — сидели под брезентовым навесом за длинным прилавком, позаимствованным, вероятно, в какой-нибудь прогоревшей швейной мастерской. Перед ними лежали списки, адресные карточки, карта Хонкю. Ослепительный свет парафиновой лампы превращал лица людей в мертвенно-бледные маски. Невыспавшиеся, утомленные старейшины без особого успеха пытались соблюсти хоть какой-то порядок и справедливость, внести хоть какую-то систему в распределение катастрофически скудного, по сравнению с нуждами, фонда коммунальных помещений. При том, что у каждого из переселенцев были вполне убедительные основания требовать обеспечения жильем вне очереди: больная жена, престарелая мать, маленькие дети…

Ребе Левин глубоко затянулся и, не сводя глаз с толпы, закашлялся от едкого дыма:

— Что я могу сказать, профессор? Наказание за грехи? Не уверен. Может быть, это Исход. Не в бытовом, а в библейском смысле. Вы же, наверно, читали «Шемот»[41] — вторую книгу Моисееву? Божий промысел непостижим для нас, смертных. Нам к лицу смирение перед Его волей… Конечно, это определенно не исход из Египта в лелеянную Землю Обетованную, скорее переход из египетского рабства в вавилонское. Но сказано: «Есть ли тень без света, ночь без дня и зло без добра?» Вот и из рабства тоже надлежит извлечь урок. Человеку, не познавшему рабства, не за что ценить свободу. Я, конечно, не Моисей, и канал Сучоу — не Красное море. Но, мне думается, Южный Хонкю еще может сыграть роль нового Синая. Нам предстоят новые скитания по пустыне, пока, с Божьей помощью, разобщенная толпа вчерашних рабов не осознает себя великим народом, объединенным общей судьбой. Если вы помните, в этом и был смысл сорока библейских лет, проведенных в пустыне.

— Хороша перспектива, ничего не скажешь. Сорок лет!

— Воспринимайте их символически, это же Тора, а не статистический справочник. Лет может оказаться не сорок, а четыре или четыреста, однако, смысл — или, скажем так, Божий промысел — непременно в них есть. Безумцы-нацисты, сами того не сознавая, послужат осуществлению в двадцатом веке одного из самых высоких, поистине эпохальных библейских предначертаний: из рассеянных по всему миру разноязыких и различно думающих евреев они снова сотворят единый народ. Это я не из любви к парадоксам говорю: дело, которое начал сионист Теодор Херцль, завершит Гитлер.

Ребе Левин изрек свое пророчество, всматриваясь в хаотический людской водоворот, когда на него напал очередной приступ кашля: чего еще ждать от дешевых китайских сигарет? Он затоптал окурок и вернулся в переполненную стариками синагогу.

Был вечер пятницы, наступал шабат, пора было нести людям слова утешения и обратиться к Единственному с мольбой о милости.

Шема Исроэль…

…Границы Зоны были очерчены на карте красной линией, в уличной реальности означавшей заграждения из спиралей колючей проволоки и редкую цепь полицейских-китайцев. Под шарящими лучами военных прожекторов тысячи людей, толкавших груженные узлами и сундуками двуколки и детские коляски, а то и тащившие свой скарб прямо на плечах, казались фантасмагорией, сгустком призрачных теней.

Все они брели в одном-единственном направлении: через железный мост над Сучоу в Зону. Навстречу им ползла китайская толпа — тоже в одном, хотя и обратном, направлении. Из Зоны к сумрачным селениям собственной беспросветности.

Порывы морского ветра подхватывали дождевые капли и пригоршнями швыряли в лица идущим. Фары черного автомобиля на углу у моста освещали проход в колючей проволоке, через который переселенцы попадали прямо в свое новое бытие. Никто из них не знал ни капитана Санеёси-сан, ни приехавших с ним двоих немцев, да и не смог бы разглядеть их в темноте. Только огоньки их сигарет поблескивали за мокрым ветровым стеклом.

Редкая цепь китайских полицейских растянулась по всей набережной Сучоу до моста, отделявшего Южный Хонкю от остальной части огромного квартала в устье Янцзы — там, где в нее вливались грязные воды канала. Хлопчатобумажные форменные куртки были ненадежной защитой от дождя, и полицейские стучали зубами. К проходившей мимо них толпе они не испытывали ни ненависти, ни симпатии, да и значения слова «еврей» толком не знали. Очевидно, что-то чуждое, что-то иное. Но ведь любые европейцы, как бы их ни называли, отличались от них: они и говорили на непонятных языках, по-другому одевались, ели не то и не так, и даже смеялись бог весть чему и бог знает как. И их совершенно не касалось, почему, по какой причине эти злосчастные существа должны были переселиться из одной части проклятого квартала в другую: у начальства свои соображения, не нашего ума дело. Этих полицейских набирали по большей части из неграмотных, до безропотности терпеливых крестьян, тосковавших в чуждом им городе по дому и детям. Но главной их горестью была земля, которой они лишились из-за войны — что за крестьянин без земли? Это как дом без крыши, горшок без крышки, пересохший колодец. Еще недавно у них была хорошая, плодородная, жирная земля, а потом ее отобрали — и свои, и чужие. И вот теперь они здесь: за 60 шанхайских долларов в месяц, которые равняются десяти американским, без вычетов. Не больно жирно, но прибавьте к этому бесплатный рис, форму, место на нарах в казарме — не так-то уж плохо в нынешнее тревожное время, особенно когда куче детей и стариков, оставшихся в деревне, не на кого, кроме тебя, рассчитывать. Вот только бы дождь перестал, что ли, — здесь ведь никто даже пиалу горячего чаю не предложит.

Кстати, эта мысль — насчет пиалы горячего чаю — в ту дождливую ночь не давала покоя не только продрогшим вчерашним китайским крестьянам в полицейской форме, но и капитану японской армии, считавшему себя потомком самураев, а также бывшему главному хирургу берлинской больницы «Шарите» и бывшему главному раввину Дюссельдорфа.

45

Аббатиса Антония и ее кармелитки проявили, как всегда, трогательную заботу и усердие. Они сумели — с серьезной мужской помощью — обустроить три общежития или, как они на французский манер их называли, «дортуара», в давно заброшенных складах. Свет проникал в эти полутемные помещения только через узенькие зарешеченные оконца высоко наверху, под самой крышей. Но это еще полбеды; настоящая беда состояла в том, что места в них катастрофически нехватало даже для того, чтобы приютить самых дряхлых, немощных и крайне нуждающихся. В одном из бывших складов все еще не выветрился терпкий запах аниса и каких-то других, неведомых трав; по-видимому, там в свое время хранили пряности. Многие старухи-еврейки требовали, чтобы их поселили именно в «ароматном общежитии», и ни за что не соглашались ни на какие альтернативы. Капризные старухи ворчали и совершенно незаслуженно обвиняли лично аббатису во всех гонениях, которым католическая церковь подвергала евреев на протяжении веков, так что матери Антонии стоило серьезных усилий не вспылить. В конце концов, она твердой рукой навела порядок и установила справедливость. Но такое не везде и не всем удавалось. Огромные толпы переселенцев, потеряв и терпение, и доверие в непредвзятость старейшин, чуть ли не штурмом захватили административные помещения, цеха и даже лестничные площадки полуразрушенного завода металлоконструкций. Людей побогаче, вроде ювелира Баха: ну, того самого обладателя двух дочерей и восьми (а теперь уже, может, всего семи) бриллиантов, изгнали из «приличных» районов города, и теперь они сняли дома — точнее, домишки — тех китайцев, которым пришлось покинуть Зону. Эти счастливцы выложили невероятные суммы за хибары без водопровода и канализации, и все равно там им приходилось сожительствовать с другими семьями. Не зная, когда им удастся вернуться в собственный дом, владельцы этих крошечных, как пчелиные соты, жилищ требовали оплаты вперед за много месяцев. Хотя многие частные дома пустовали, самовольное заселение в них, согласно приказу, повлекло бы самое строгое наказание. Кстати, запрет касался не только евреев, но и тех китайцев, которых из Южного Хонкю не выселили: по неисповедимым соображениям начальства целые лабиринты улочек «мероприятие» не затронуло. В результате стали естественно складываться еврейские и китайские улицы и даже целые маленькие кварталы. Однако ограничение передвижений вне Зоны касалось только евреев, и контроль за его исполнением не представлял трудности даже для самого тупого полицейского из выставленного на мосту кордона: отличить китайца от еврея можно и без документов.