Собственно, это не был центр, это была площадка, на которой под стеклом стоял экипаж Монтефиоре, в котором он по приезде в Палестину (а Монтефиоре приезжал из Англии в Палестину семь раз, причем последний раз в возрасте 91 года) отправлялся из Яффы в Иерусалим. Вообще же это был человек замечательный во многих отношениях: он занимался филантропической деятельностью, будучи богатым финансистом, во время наполеоновских войн вступил добровольцем в гвардию, служил 4 года, закончил службу в чине капитана. В 1837 году Монтефиоре был избран шерифом Лондона, он стал первым евреем — членом Лондонского королевского общества, королева Виктория возвела его в рыцарское звание... Что же до Палестины, то здесь были арендованы новые земли для еврейских поселений, евреи обучались на цитрусовых плантациях возле Яффы сельскохозяйственному труду, с помощью Монтефиоре в Иерусалиме были открыты первая аптека и первая поликлиника, строились жилые кварталы, появились первая типография, первая ткацкая фабрика... Дважды, защищая права евреев, Монтефиоре приезжал в Россию, был принят Николаем I и Александром II, правда, ни тот, ни другой не сдержали своего «царского слова» и не облегчили, как обещали, участь российских евреев...
Мы осмотрели карету Монтефиоре, прочитали таблички, объяснявшие, кто такой был Монтефиоре (к стыду своему, мы не были осведомлены в этом), но с площадки, помещавшейся на возвышении, виден был Иерусалим...
«О, Иерусалим, Иерусалим!..»
Он как будто повис между небом и землей — множество золотых огоньков, где сгустившихся, где слегка разреженных, как звезды в небе. И можно было представить себе Иерусалим как продолжение небесного свода, с опрокинутыми вниз пылающими созвездиями, только никак не обыкновенным городом, выстилающим землю своими огнями.... Они, эти огни, простирались внизу, они парили в пространстве, облекая в свое сияние окружавшие город холмы, они возносились вверх, смешиваясь со звездными факелами и звездной пылью...
Когда мы, затаив дыхание, созерцали эту россыпь мерцающих в теплом воздухе огней, мне вспомнился Крым, залитая огнями Ялта, лежащая вдоль морской, отрезанной молом бухты, и огни, парящие облаком над нею... И вспомнилось давнее, не замутненное дымом не-бо над Астраханью, с четким, как в атласе, контуром созвездий, с огромными, ярко горящими звездами, казалось, готовыми рухнуть на землю под действием собственного веса... То, что мы видели — внизу, по сторонам, над головой — был Иерусалим или вся моя минувшая жизнь?..
Мы возвращались домой, как будто побывали в храме...
Но прежде, чем вернуться к Грише, мы очутились у Вовы — среди ночи, как в давнишние молодые времена, когда не особенно различались ночь и день, было бы хорошо вместе... Нечто подобное, богемное, я почувствовал, когда Вова привез нас к себе домой.
Надо сказать, что Вова без всякого усилия со своей стороны издал в Москве книжку своих — очень современно написанных — стихов. В Астрахани он был известен как бард, его песни передавали по радио даже после того, как он уехал. Он великолепно рисовал, и мы с Аней видели его рисунки пером и тушью на стенах Гришиной квартиры... Однако теперь, когда он приобщился к баптистской церкви, все — стихи, песни, рисование — подверглось полному отрицанию. Нужна вера в Бога, только вера в Бога, остальное противоречит ей...
Нас встретила слегка испуганная поздним приходом, растерянная, тихая, без особых экспрессий — очень милая русская женщина в самом центре Иерусалима... В комнатке для детей помещалась двухэтажная кроватка, на ней спали девочки, что же до маленького, полуторагодовалого сынишки Илюши, то он, разбуженный нашим появлением, выполз из своей низенькой кроватки и уселся на полу, независимый с виду, с румяными щечками, крутым лобиком, светлыми — в маму — нежными волосиками...
Мы сидели на кухоньке, пили чай, вино, разговаривали о баптистской общине, во главе которой стоял пастор из Америки, умевший искренне и красноречиво убеждать... Год назад он заболел раком и вернулся к себе домой... Но именно встреча с ним привлекла и Вову, и Свету к баптистской церкви, в основном англоязычной, и она смогла отлучить Вову от алкоголизма, привезенного из Союза, и — в самом церковном здании — выделить для него бейсмонд, который он оборудовал под кукольный театр...
Он и Света уже много лет занимались кукольным театром, сами мастерили куклы, писали тексты спектаклей, сами являлись и режиссерами, и кукловодами-актерами... Здесь, в Израиле, в соответствии с принятым ими христианством, они ставили спектакли на евангельские сюжеты, но для страны, исповедующей иудаизм, сюжеты эти были чужими, а в чем-то даже и неприемлемыми... Сейчас, несмотря ни на что, Вова работал над спектаклем об Ионе, которого проглотил кит, и мы увидели забавную, почти в рост человека куклу по имени Иона (Вова сфотографировал меня, беседующего с библейским персонажем), лодку, кита...
Все это было для нас предельно неожиданным — Иерусалим, баптизм, кукольный театр, Иона... Но главное впечатление от этой ночи связано было со звездным небом, которое находилось и вверху, над нашими головами, и внизу, опрокинутое на землю, так что казалось — мы сами — где-то внутри этого неба, поднялись, улетели с земли...
3Если говорить о национальном составе израильтян, то тут мы не заметили плотного, частоколом стоящего евреизма. Может быть, наши наблюдения были случайны... Нонна, Света, их наполовину русские (а у Светы — на три четверти) русские дети... О какой этнической «чистоте» можно тут говорить?.. Но речь не только об этносе... С таким разнообразием, порой парадоксальностью биографий мне еще не приходилось встречаться.
Я мало знаком был с Нонной до Израиля. Высокая, плотного сложения, немного располневшая со времени моего давнего приезда в Астрахань, с карими глазами и ломким, с повелительными интонациями голосом... Она закончила, как и Гриша, рыбвтуз, потом работала в горкоме, в обкоме партии, в промышленном отделе, но что было у нее внутри?.. Я диву дался, видя, как она покупает крестик на тонкой серебряной цепочке, к тому же она сама сказала, что раз в неделю ходит в христианскую церковь. Отчего все это? От осознания неправедно прожитой жизни?.. Думаю, нет. Поскольку то, что сейчас творится в России, она не принимает, как и Гриша. Другое дело — удары, полученные от сыновей: сначала — отъезд Юры, затем отъезд Вовы... Возникшее одиночество. Ведь она всегда принимала энергичное участие в жизни детей, помогала устроиться Юре — в Рязани, потом в Астрахани, помогала Свете получить работу после училища в архитектурном управлении и т.д. Горечь жизни приводит к религии, к вере в то, что в конце-концов справедливость восторжествует и все наши муки не останутся без воздаяния... Партия, в юности, в чем-то заменяла церковь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});