Как ни странно, на меня самое большое впечатление произвело начало нашего «крестного пути» — Гефсиманский сад и низенькие, какие-то горбатенькие деревца, называемые и маслинами, и оливами. Узенькие их листочки, темнозеленые сверху и серебристо-серые, как бы покрытые пушком снизу, напоминали мне листики казахстанского лоха, растущего на безводье, в лесках. Но не это поразило меня, а слова нашей экскурсоводки.
— Масличные деревья, — сказала она, — живут очень долго, этим вот маслинам не меньше двух тысяч лет... — И она указала на карабкающиеся по горному склону деревца.
— Так они видели Христа?.. — спросил кто-то.
— Вполне возможно...
Я подобрал с земли несколько веточек, оброненных кроной. Я держал на ладони эти серовато-зеленые листочки, как будто в самом деле они были свидетелями моления о чаше («Если возможно, да минует Меня чаша сия»), они слышали, как Иисус шептал, обращаясь к своим ученикам, предавшим его вскоре: «Душа Моя скорбит смертельно, побудьте здесь и бодрствуйте со Мной...»
Я держал, осматривал, щупал узенькие бархатистые листочки, поднятые с комковатой, сухой, поросшей реденькой травкой земли — и словно видел перед собой худощавого, с длинными, до плеч, волосами, остроносого еврея средних лет, с бородкой клинышком, с голубоватыми, пронзительными, озаренными внутренним светом глазами... Он был романтиком, подобно персонажам Шагала, реющим над землей... И вот — его ждала расплата...
Как и все утописты, он вынырнул из будущего, из стремнины времен, способный противостоять уносящему вдаль течению, способный грести назад и выгрести к эпохе, его породившей...
Там, где римские императоры провозглашали себя богами, он говорил об Отце Небесном. Там, где власть не знала ни жалости, ни пощады, он говорил: «Кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую» — в надежде на пробуждение совести. «Кесарю кесарево, — говорил он, — Богу Богово...» — провозглашая свободу и независимость Духа, Души. И там, где почитали только силу, он говорил: «Блаженны нищие духом... Блаженны плачущие... Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю...»
Он верил, свято верил в Человека, в то, что Человеку присуща совесть, в отличие от Зверя, и верил, что люди должны поступать с другими так, как хотят, чтобы эти другие так же поступали с ними... Все это возмущало римского прокуратора и пресмыкающихся перед ним первосвященников Анну и Каиафу. Что же до сочинителей Евангелий, то им проще и удобнее было свалить всю вину за смерть Иисуса на евреев, а не на Рим, и вложить народу в уста совершенно нелепые слова: «Кровь Его на нас и на детях наших».
«И на детях наших...» И на виновных, и на ни в чем неповинных.. Так ли уж далеко отсюда до Холокоста?..
«Виа Долороса» — «Дорога скорби»... Она была слишком отреставрирована, слишком выметена, вычищена, стены домов, церквей, монастырей так и лоснились от свежей краски... И там, на Голгофе, где под обжигающим солнцем корчились в муках трое, прибитые к окруженным римскими легионерами крестам, где Иисусу смачивали пересохший рот пропитанной уксусом губкой, воздвигнут был грандиозный храм Гроба Господня, блистающий золотом, расписными потолками, драгоценными окладами множества икон, сотнями пылающих свечей в изощренной работы подсвечниках... По храму сновали рослые, румянолицые монахи в черных одеяниях, размахивали кадилами, пропитывая ладаном воздух, строго следили за порядком... Внутреннее убранство храма подавляло своим богатством, внушало трепет, но не имело никакого отношения к страданиям гонимого пророка, возвестившего, что «удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие» и «Горе вам, богатые!.. Горе вам, пресыщенные ныне!..»
Впоследствии, размышляя над феноменом Иисуса, Аня оставила открытым вопрос, был он сыном Божьим или только сыном человеческим. Ей казалось, что его проповедь, его жизнь, его колоссальная уверенность в собственной правоте — результат воздействия неких сил, непостижимых нашим приземленным разумом... И в самом деле, разве не загадка — Пушкин? Шекспир? Моцарт? Микельанджело? Разве не является тайной тайн неведомо откуда взявшаяся гениальность, озаряющая светом своим наше тусклое бытие?.. И что можем сказать мы о Христе (не учениках его учеников, не последователей его последователей, извративших суть учения Иисуса кровавыми бойнями крестоносцев, инквизициями, преследованиями евреев, иноверцев, еретиков...), что можем сказать мы о сгустке гуманнейших идей, которые существуют, живут уже две тысячи лет, продолжая и развивая еще более древние нравственные постулаты, зафиксированные в Торе?..
10И вот мы, простившись с Иерусалимом, с Гришей и Нонной, приехали в Беер-Шеву, к Феликсу Марону и Нине Соколовой, его жене, по старой памяти носящей свою прежнюю фамилию...
Феликс и Нина — мои давнишние друзья. С Феликсом жили мы в одной комнате общежития вологодского пединститута, Нина училась на том же курсе, занималась фехтованием, участвовала в кружке выразительного чтения (разучила и читала со сцены мою первую повесть «Токарь пятого разряда»), помогала выпускать факультетскую газету, а по праздникам у нее в доме собиралась наша студенческая компания, пила водку, закусывая солеными огурцами, и пела «А я остаюся с тобою, родная моя сторона, не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна...» Все мы были иногородними, нам хотелось домашнего тепла, уюта, мы обретали у Нины то и другое... И теперь, в Беер-Шеве, вспоминали о Вологде, обо многом. Нина была шахматисткой, как и Феликс, в связи с шахматами они познакомились, на третьем курсе поженились. Из-за антисемитских выпадов отца Нины они ушли из дома, поселились в каком-то полуподвильном этаже, порядком бедствовали... Но, как сказано кем-то, любовь все превозмогает. Спустя почти сорок лет она отправилась за Феликсом в Израиль: «Я сказала ему — я как декабристка еду за тобой...» Оба они были учителями, прожили всю жизнь поблизости от Вологды в небольшом городке Соколе. Нина любила свою школу, организовала в ней музей, посвященный артисту Орленеву, была трижды лауреатом всесоюзного конкурса чтецов... Здесь, в Беер-Шеве, она не чувствует себя дома, редко выходит на улицу, потолстела, разбухла, болит рука, болят ноги... «Меня нет», — говорит она о своем нынешнем существовании.
«Меня нет...» Нина — русская женщина, преданная, самоотверженная, терпеливая, не выплескивающая свои чувства наружу — как и многие русские женщины. Обе дочери Феликса и Нины — Женя и Лена — полукровки, вдобавок их мужья — русские, у Жени муж умер, у Лены — приехал в Израиль, зовут его Ваня. Следовательно, у детей их, т.е. у внуков и внучек Феликса и Нины, всего одна четверть еврейской крови... Эта ситуация характерна для Израиля (если вспомнить Гришину Нонну...).
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});