— Полковник государственной безопасности в отставке Голубев. Слушаю вас.
— В дверях? — поинтересовался Смирнов.
— Прошу, — вынужденно пригласил Голубев и царственным жестом указал на кресла в холле. Уселись, по стариковски усаживаясь надолго. И повторно: — Слушаю вас.
— Запалил я тебя, Сема, с двух концов запалил, — ласково сказал Смирнов.
...Виктор, развалясь, сидел в привычном уже для себя кресле и рассматривал квартирку-бонбоньерку. На Диму он не глядел, неинтересно ему было на него глядеть. Дима, устроившись напротив, был тих и потерян: ничего хорошего он не ждал от Виктора и от жизни. Виктор наконец остановил блуждающий свой взор. На фотографии остановил.
— Зря ты эту фотографию в открытую на стену повесил, — сказал он Диме.
— Это почему же?
— Мужичок-то, который лошадку под уздцы держит, исчез бесследно.
— А я здесь причем?
— Я как раз и хочу узнать в подробностях: причем здесь ты.
...Казарян вошел в битком набитую холуями режиссерскую комнату съемочной группы и — патриарху все позволено — невежливо распорядился:
— А ну, все отсюда! Мне с вашим режиссером один на один поговорить надо!
Холуи разом посмотрели на своего режиссера — как, мол, быть? — но режиссер на них не обращал внимания. Он улыбался Казаряну. Холуи вымелись.
— Излагай, Суреныч, что надо, — предложил режиссер.
Казарян уселся за его стол (режиссер, как большой художник, валялся в кресле), смел со столешницы тыльной стороной ладони только ему видимые крошки и спросил грустно:
— Дрюня, ты — дурак?
— Хорошо начинаем разговор, — отметил режиссер.
— Закончим его еще лучше, — пообещал Казарян.
Семен Афанасьевич Голубев, слушая Смирнова, то собирал свой роток в куриную гузку, то, не раскрывая губ, раздвигал его в идиотское подобие улыбки.
— Ты же профессионал, Сема, зачем же надо было так следить на квартире Олега? — горестным вопросом определил главную промашку своего собеседника Смирнов.
— Не было никакого журналиста, и, следовательно, моей ошибки не было, — раскрыл свой нервический рот Голубев. — Разговор ни о чем, милиционер.
— Ошибаешься, Сема. Журналист был потому, что в редакции газеты имеется вариант его статьи, в которой, как гипотеза, рассматривается существование организации, сильно смахивающей на вашу. Ну да, Олег перекати-поле, человек без корней. Но не бомж, столь любимый вами человеческий тип, Сема. Так что был журналист Олег, и есть его статья. Стоит только всерьез начать разматывать гнусную историю его ликвидации, и эта история вкупе со статьей станет сенсацией для демократической прессы.
— А ты еще спрашиваешь, зачем я наследил, — усмехнулся Голубев.
— Лично самому идти надо было?
— Нет у меня людей, которые могли бы квалифицированно с бумагами разобраться.
— А у тебя большой опыт, приобретенный во времена борьбы с диссидентами, — догадался Смирнов. Что собираешься делать, Сема? Хозяйка-то квартиры опознает тебя на раз, два, три.
— Будешь шить мне убийство этого журналиста?
— И убийство Алексея Борзова. И убийство Сергея Воропаева, и убийство подручного твоего конюха-мальчишки...
— Алиби у меня, милиционер. По всем перечисленным тобою случаям.
— Ну, естественно, на кой ляд самому стрелять! Но ведь есть и такой вид преступления, как организация убийства. И здесь ты не отвертишься. Взятый за рэкет Вячеслав Калинов уже рассказал мне, что операцию с Алексеем Борзовым разрабатывал ты, — не сдержался Смирнов, рявкнул: — Ты, паскуда!
— Рассказал, а не показал, — спокойно разобрался в нюансах Голубев. Большая разница.
Виктор утомился, обрабатывая Федора так, чтобы ни на лице, ни на теле известного эссеиста не было следов насилия. Последний раз врезал — как точку поставил — ребром ладони по почкам, кинул тряпичного Диму в кресло и сам устроился напротив. Отдыхать. Быстренько отдохнул и спросил:
— Будешь давать показания?
Не мог сейчас отвечать на вопросы Дмитрий Федоров. Он плакал от боли, размазывая слабой рукой по искаженному лицу слезы и сопли. Брезгливый Виктор не в силах был наблюдать эту постыдную и отвратительную картину. Он поднялся, прошел к окну и стал смотреть, как существуют на улице простые советские люди. Люди существовали нормально. Отметив это, Виктор вернулся на место, по пути яростно отфутболив изящный низенький китайский стульчик, о который больно ударился. Стульчик взлетел и упал, сломав себе ножку.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Зачем же вещи портить? — подал голос Дима.
— Вещи — это что! Я тебя так испорчу, что кинематографическая общественность не узнает! — пообещал Виктор. — Ну, будешь давать показания?
— О чем конкретно? — тихим голосом спросил Дима.
— Как вы Серегу Воропаева убивали...
— Я не убивал, — быстро возразил Дима, перебивая. Но Виктор продолжал:
— Как вы мину убрали, узнав, что Серега не будет делать подсечку, как его у болота подстерегли, как в топь скинули.
— Не был я у болота! Я в машине сидел. Славка один все сделал!
— Вот об этом собственноручно и напиши. Где у тебя бумага и ручка?
— А можно, я на машинке печатать буду? Мне так удобнее.
— Валяй на машинке, раз удобнее...
— Знаешь, Дрюня, когда я понял, что ты бездарный режиссер? — задал вопрос Казарян, не ожидая ответа, продолжил: — Лет пятнадцать тому назад мы с тобой случайно встретились в универмаге в парфюмерном отделе. И ты, и я приобретали дефицитную зубную пасту "Колинос". Ты тогда только что вернулся из заграничной командировки и гордился очень, что познал Европу. В связи с этим, не отходя от стойки, ты авторитетно сказал мне: "Теперь весь мир чистит зубы этой пастой". Ты сказал это, совсем не ощущая, не представляя себе ужасающего и величественного зрелища: четыре миллиарда жителей Земли одновременно выдавливают из четырех миллиардов тюбиков пасту на четыре миллиарда зубных щеток, и все четыре миллиарда землян одновременно начинают чистить зубы. Ты сказал просто слова, которые все говорят. Ты — не режиссер, Дрюня.
— А ты — бывший мент, Суреныч. И только, — режиссер Андрей Бартенев (он уже сидел на стуле напротив Казаряна) ощерился. — И я тебя не боюсь.
— Ты и презрения без фальши сыграть не можешь. Ты бездарен во всем. Я же тебя вычислил с первого захода, конспиратор вшивый! Нельзя же было так напрямую директору картины вместо Никифорова эту команду Голубева подсовывать! И кто же на студию пропуск рэкетиру Вячеславу Калинову лично заказывает? Дурак только!
— Этим ни черта не доказано, Суреныч.
— Хочешь фотографии покажу? — вдруг предложил Казарян.
— Какие еще фотографии?
— Ты — среди спутников в лагере спецназа. Хочешь?
— Покажи, — упавшим голосом сказал режиссер.
Председатель парламентской комиссии, ознакомившись с фотографиями, сложил их в пачечку и вновь вернулся к справке. Он не перечитывал ее, он ее перелистывал, останавливаясь на отдельных, видимо, особо заинтересовавших его деталях. Алик сидел напротив и рассматривал своего давнего приятеля, ставшего совсем недавно государственным деятелем, от которого зависела судьба страны, судьба россиян, его, Алика, судьба. Действуй, деятель, действуй!
— Действуй, деятель, действуй! — повторил Алик вслух.
— О чем ты? — рассеянно спросил председатель, отложив справку в сторону.
— Я о том, что ты сейчас в растерянности и не знаешь, как тебе быть. Нужен поступок, Игорь. Сейчас, сию минуту. Их надо опередить, им нельзя давать прятать концы. Они скользкие, они могут уйти.
— Сегодня же я собираю комиссию на экстренное заседание.
— Да не заседать надо, надо на место с экспертами выезжать!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Мы примем решение и сделаем официальный запрос в соответствующие ведомства. Мы ведь постоянно требуем соблюдения законности и поэтому сами должны поступать по закону.
— Только бы не опоздать, Игорек!
— Будем стараться, Александр. Вот и все, что я могу сейчас тебе сказать.