Наконец в гостиную, где я сидел в кресле-качалке и медитировал, пожаловал сам хозяин квартиры.
— Пойдём, псионец, разговор есть, — бросил он неприязненно, но дальше демонстрировать своё отношение не решился.
Рывком поднявшись из кресла, чем вызвал у хозяина инстинктивное желание отступить, я проследовал мимо него на кухню. Горм топал позади, сопя недовольно. Кухня встретила меня… нет, вовсе не напряжённой тишиной. Собравшаяся здесь компания непринуждённо общалась, зубоскалила и не производила впечатления сборища кровавых заговорщиков. На меня подпольщики даже взглянули.
— Товарищи, это псионец, о котором я говорил, — представил меня из-за спины Горм.
— А! — один из компании, постарше прочих, лет сорока пяти, широко махнул рукой. — Садись, псионец! Гостем будешь!
Я присел на свободное место. С противоположной стороны стола зыркнула поджарая, словно гончая, девица. Повернулась к пригласившему меня товарищу.
— Вот так просто, Старик? Не слишком ли?
— Да, Старик, — это уже Горм. — Вы бы хоть присмотрелись к нему сначала. С чего такое доверие?
— С чего, говоришь? — прищурился умудрённый опытом муж. — Вот ты, Горм, сидишь тут на жопе ровно. А Минс, между прочим, по нашему общему делу работал. И он, и псионец пострадали от Республики. Реально пострадали. Но не сдались, проявили сознательность. Псионец, почитай, уже включился в борьбу, пусть этого ещё и не осознаёт. Он уже проявил акт гражданского неповиновения. Он за свободу боролся! Свою и Минса! Так что садись за стол, Горм, и не буди лиха.
Взгляд, которым меня наградил Старик, когда упомянул борьбу за свободу, сочился иронией. Он явно знал подоплёку, хотя и не называл вслух. Но слова были сказаны. Честно говоря, от подобного понимания свободы меня передёрнуло. Свобода насиловать и убивать? Пусть и валькирий, так сказать, классовых врагов, но не слишком ли? Не может быть борьбы за абстрактную свободу. Может быть борьба лишь за свободу в каком-то конкретном отношении, в отношении конкретной социальный связи. Например, в связи крестьянин-помещик. Крестьянин может бороться за свободу. Помещик, кстати, тоже может, но это будет выглядеть полным абсурдом с точки зрения здравого смысла. Народная поговорка про это говорит: «Не руби сук, на котором сидишь».
Хотя почему абсурдом? Помнится, на моей малой родине в годину гибели СССР многие деятели науки, имеющие всё благодаря системе, пытались против неё бороться. Потом многие из них оказались на улице, в роли дворников и грузчиков. Они получили свободу от системы. От той самой, которая их поила и кормила, и которую они сами использовали в куда большей степени, чем она их. Занятный выверт сознания.
Не знаю уж, что вкладывали в понятие свободы местные борцы. Надеюсь, не такую же абстракцию. С другой стороны, у них есть вполне реальный противовес. С когтями боевых имплантов и зубами космических флотов. Так что пока это больше походит на междусобойчик. Который лишь в перспективе имеет шансы на успех в борьбе — если звёзды сложатся и хватка Республики вдруг ослабнет.
— Хочешь, поведаю тебе один секрет, псионец? — толкнул меня под локоть сосед справа. Субтильный человечек с длинными волосами и взглядом фанатика.
— Нет, — обрубил я, но моё мнение подпольщика волновало слабо.
— Меня здесь вообще не должно быть! И его, и его… — последним указующий перст пал на Старика. — Но мы здесь. И знаешь почему?
— Нет.
— Потому что они там — дураки! — на этот раз перст взмыл ввысь, указывая куда-то в область потолка. — Я борюсь за свободу не для того, чтобы мне кто-то сверху указывал, с кем мне собираться и что обсуждать! Зачем мне менять одних хозяев на других? Мне вообще не нужны никакие хозяева! Мы, люди труда, сами сможем организоваться. Что Штарния, что Республика — всё едино! Это унижающий ценность человека инструмент. Пресс. Давящий и беспощадный. Всех загнали в пресс-формы, чтобы изготовить по одним лекалам! Теперь меня пытаются изготовить по лекалам подпольщика. Ха! Пусть подавятся. Правда, Горм?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
В ответ вихрастый только скривился. Видимо, он неплохо знал своего визави, и даже отвечать не стал. Что воздух сотрясать, если ответ ничего не изменит? Фанатик сам для себя всё решил, в том числе и за Горма. Вернее, с учётом несогласия Горма, о котором был неплохо осведомлён, и задавал этот чисто риторический вопрос, лишь чтобы того лишний раз поддеть. Да уж, о том, что государство родилось из-за разделения труда и выделения управления в отдельную сферу общественной жизни — бунтарь явно не знал. Если все будут заниматься и управлением, и собирательством, и охотой, и земледелием — то есть всем понемножку — ни о какой эффективности труда не может быть и речи. А значит и о развитии экономики, когда именно специализация позволила зародиться феномену излишков, которые уже можно менять на продукт труда других специалистов, заготовлять впрок и вообще двигать развитие и усложнение социальных отношений.
Дискуссия за столом набирала обороты. Этому в немалой степени способствовало появившееся на столе спиртное. Почти без закуски. Странно… Зачем экономить на еде? Или это какой-то обычай подпольщиков — пить, не закусывая? Проявление какой-то их свободы, за которую они готовы любому горло вырвать? Словно подтверждая моё недоумение, Старик высказал общее мнение.
— А ты что не пьёшь, псионец? Или не уважаешь?
— Я бы не стал так выражаться, — хмыкнул в ответ, возвращая мужику ироничный взгляд. — Если напьюсь и не удержу поля — вам просто хана придёт. Некого уважать или не уважать станет. Одна пыль — и немного неубиваемой электроники. Вряд ли это ваш идеал свободы…
Старик предпочёл в ответ промолчать, как и остальные. Даже до самого упёртого моего соседа дошло, что превращение в пыль из-за абстрактного желания сделать псионца как все — не его идеал существования. Больше ко мне с дурацкими вопросами не подкатывали. Хотя в обсуждение втянуть пытались. Один разговор меня заинтересовал особо.
— Вот скажи, псионец, почему революционеров поголовно считают террористами? — вопрошал высокий статный молодец, сидевший обнявшись со второй за столом дамой, которого все здесь именовали Атлетом. И опять вопрос был риторическим. Вообще большинство вопросов сегодня были такими. Люди за столом всё знали лучше остальных, поэтому не слишком-то интересовались их мнением реально. Только ради фигуры речи. — Ведь никто и никогда не ставит цель убить как можно больше народу. Зачем? Если мы ради этого самого народа и сражаемся? Зачем нам устраивать массовые бойни? Это всё галимая пропаганда. Да, мы можем убить, даже массово. Но только врагов народа Штарнии. Понимаешь… тут главное не убить, тут важно нанести удар по самому важному. По символам. Это может быть какой-то культурный объект — не обязательно даже учреждение власти. Но лучше, конечно, какой-то объект, связанный с государством. А раз сейчас власть у Республики — лучше всего подходит именно их объект. И ты знаешь… сразу как-то снимается проблема массовых жертв. Ведь все, кто ассоциируется с символом Республики — это враги народа Штарнии. Бей — и не промахнёшься. Всегда в кого-то попадёшь. Это как стрелять дробью на охоте в летящий косяк птиц. Или в стаю мелких зверьков. Бабах! — И кто-то наверняка окажется повержен. А главное, будет нанесён удар по символу, возвеличенному в пропаганде.
— Лучше, конечно, чтобы символом был именно человек. Так понятней. Так до всех сразу доходит, — подтвердил Старик.
Что удивительно, по этому вопросу все за столом были единодушны. Они все были за борьбу с существующей системой. Собственно, именно эта борьба их и объединила. Не поэтому ли ко мне с самого начала отнеслись столь лояльно? Я ведь, в каком-то смысле, тоже был в их глазах борцом с системой. Эта наша общая борьба и сплачивала Сопротивление. Видимо, их руководство как раз и играло на этом объединяющем факторе. Не будь общей цели — они здесь давно бы погрязли в своих эгоистичных склоках. Как погрязли сейчас за столом, лишь на короткое время констатации общей цели обретя единство мнений.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})