Балканы делало такими опасными то, что чрезвычайно переменчивая ситуация на суше смешивалась с интересами и притязаниями великих держав. Великобритания и Франция, у которых меньше всего было поставлено на карту на Балканах, не хотели, чтобы равновесию в Европе, которое недавно было под угрозой из-за второго марокканского кризиса, снова был брошен вызов. В то же время ни одна из держав не хотела, чтобы Османская империя исчезла, в результате чего началась бы драка за ее территорию в восточной части Средиземноморья или в основном на арабских землях на Ближнем Востоке. Если бы султан – который также был халифом, главным религиозным лидером мусульман-суннитов во всем мире, оказался свергнут, это вполне могло подтолкнуть к волнениям среди большого, в основном суннитского, населения Британской Индии, которое до сих пор было верным сторонником британского владычества, или миллионов мусульман в североафриканских колониях Франции[1358]. Французов также беспокоила судьба больших сумм денег, которые они одолжили Османской империи (Франция была ее крупнейшим кредитором). И обе державы боялись последствий конфронтации между Россией и Австро-Венгрией на Балканах. Тогдашний президент Франции Пуанкаре дал ясно понять русским еще в августе 1912 г., что Франция не заинтересована в том, чтобы оказаться втянутой в конфликт между Россией и Австро-Венгрией из-за Балкан. Однако сообщения из Парижа были смешанными: Пуанкаре также обещал, что Франция исполнит свои союзнические обязательства в отношении России, если Германия вступит в конфликт на стороне Австро-Венгрии[1359]. В декабре 1912 г., когда отношения между Россией и Австро-Венгрией стали быстро ухудшаться, Франция, очевидно, дала понять, что будет поддерживать Россию в случае начала войны[1360]. Действительно ли Пуанкаре верил в это сам или принимал желаемое за действительное, но он уверил русских, что Великобритания дала устное обещание отправить экспедиционные войска для оказания помощи Франции, если на нее нападет Германия[1361].
Грей настаивал, как всегда, на том, чтобы у Великобритании была свобода действий в решении вопроса, что ей делать в случае любого кризиса, но на самом деле он предложил России немалую помощь. Когда он предлагал помощь в достижении мирного урегулирования, он также заверял русских, что Великобритания с пониманием относится к их желанию «держать проливы в дружеских руках»[1362]. Когда угроза всеобщей войны стала нарастать, Грей снова указал французам на то, что Великобритания не связана обязательством помогать Франции в случае, если Германия решит поддержать Австро-Венгрию, напав на союзника России на западе. Тем не менее, пока бушевала 1-я Балканская война, в Лондоне не обсуждался вопрос о том, как доставить английские экспедиционные войска во Францию, а Грей сказал послу Германии, что для Великобритании «жизненно необходимо» помешать Германии сокрушить Францию и у Великобритании не будет иного выбора, кроме как прийти на помощь Франции[1363]. Если Великобритания и Франция понимали, что их выбор все больше ограничивается, то это в еще большей степени относилось к двум соседним державам, у которых был большой интерес на Балканах, – к России и Австро-Венгрии.
И хотя у России мало что напрямую было поставлено на карту на Балканах в экономическом смысле – торговля России и инвестиции на Балканах были крошечными по сравнению с другими державами, такими как Франция, – отношение русских к тамошним проблемам формировали как сильные амбиции, так и страхи[1364]. Если бы Османская империя рухнула, как казалось все более вероятным, то вопрос о контроле над проливами сразу встал бы ребром. Экономическое процветание и будущее развитие России были связаны с ее внешней торговлей. Большая часть ее экспорта зерна шла через проливы, и современное оборудование, необходимое ей для заводов и шахт, поступало тем же путем. Русские получили напоминание о том, насколько уязвимой делает география ее торговлю, когда проливы были временно закрыты в 1911 г., а потом еще раз в 1912 г. из-за войны Италии с Османской империей. Когда зерно скопилось в черноморских портах России и цена на него упала, торговцы в панике призывали правительство что-то сделать, а так как ценность российского экспорта резко упала, то процентная ставка возросла[1365]. Скорость наступления болгар в войне, которая разразилась осенью 1912 г., вызвала настоящую тревогу в Санкт-Петербурге. В какой-то момент правительство серьезно рассматривало вопрос об отправке войск для защиты Константинополя и, быть может, захвата полосы земли на берегах Босфора, пока не поняло, что у России нет необходимых транспортных средств или подходящих для этой цели десантных войск[1366].
У России были и другие причины бояться проблем в Османской империи. Вплоть до того момента сама отсталость ее южного соседа была ей удобна. Анатолийское плато, которое было еще не развито, а железнодорожная сеть была лишь в зачаточном состоянии, представляло собой удобную территориальную преграду между другими континентальными державами и Российской империей в Центральной Азии и давало России относительную свободу действий для распространения своей власти все дальше, особенно в Персии. (Хотя это неоднократно вызывало трения в отношениях с англичанами, Грей и его коллеги были готовы мириться со многим для поддержания дружбы с Россией.) Но начиная с 1900 г. нарастающее проникновение Германии в османские земли и сильно разрекламированный проект Германии строительства сети железных дорог от Берлина до Багдада стали новым нежелательным вызовом российским имперским амбициям[1367].
Наконец, если говорить о самих Балканах, руководители России были полны решимости не оказаться снова обойденными или униженными Австро-Венгрией, как это было в случае с Боснией и Герцеговиной в 1908 г. В Санкт-Петербурге вызывал подозрение каждый шаг, сделанный Австро-Венгрией, – ее попытки расположить к себе Черногорию и Болгарию путем предложения им займов, например, или деятельность католических священников из австрийской церкви на Балканах. Взгляды русских на Балканы также были сформированы на основе панславизма и определялись желанием защитить братьев – южных славян, многие из которых подобно самим русским были православными христианами. Будучи скорее набором эмоций и отношений, нежели последовательным политическим движением или идеологией, панславизм порождал пылкие речи в России и других регионах Центральной Европы перед Великой войной. Для русских панславистов речь шла об их «исторической миссии», «наших славянских братьях» или превращении огромной мечети Айя-Софии обратно в собор Святой Софии. Было также много разговоров об отвоевании «ключей и ворот к русскому дому» – проливов между Средиземным и Черным морями, чтобы российская торговля и военно-морской флот могли выйти «в мир». (Русские, по-видимому, не всегда брали в расчет тот факт, что Средиземное море было более масштабной версией Черного моря с ключевыми выходами из него в Суэце и Гибралтаре, находившимися под контролем другой державы, в данном случае Великобритании.) И если такая риторика напрямую не руководила политикой России на Балканах, она ограничивала ее выбор. Сазонов оказался под давлением, вынуждавшим его поддерживать балканские народы и не сотрудничать с Австро-Венгрией, хотя для России, возможно, было бы разумным попытаться восстановить давнее взаимопонимание с ней, чтобы поддерживать статус-кво на Балканах[1368]. Таким образом, панславизм нашел в нем готовую жертву.
К несчастью для России, стабильности на Балканах и, в конечном счете, для мира в Европе, человек, который теперь отвечал за внешнюю политику, так легко поддавался эмоциям и предрассудкам. Историческая миссия России, как считал Сазонов, состояла в том, чтобы освободить южных славян от османского гнета. И хотя это огромное обязательство было почти выполнено к началу ХХ в., России все еще нужно было быть на страже интересов балканских народов от угроз, будь то угрозы от возрождающейся Османской империи или Австро-Венгрии вместе с ее союзницей – Германией. Он испытывал сильные подозрения в отношении царя Болгарии Фердинанда, в котором видел немецкую кукушку, сидящую в балканском гнезде, и боялся младотурок, которые, по его мнению, действовали под руководством еврейских масонов[1369]. Несчастьем также было отсутствие у Сазонова интеллекта, опыта или силы характера его предшественника. Главным аргументом для его назначения на должность, по-видимому, был тот факт, что он – не Извольский, который дискредитировал себя после боснийского кризиса, а также то, что он был зятем премьер-министра Столыпина.