К несчастью для России, стабильности на Балканах и, в конечном счете, для мира в Европе, человек, который теперь отвечал за внешнюю политику, так легко поддавался эмоциям и предрассудкам. Историческая миссия России, как считал Сазонов, состояла в том, чтобы освободить южных славян от османского гнета. И хотя это огромное обязательство было почти выполнено к началу ХХ в., России все еще нужно было быть на страже интересов балканских народов от угроз, будь то угрозы от возрождающейся Османской империи или Австро-Венгрии вместе с ее союзницей – Германией. Он испытывал сильные подозрения в отношении царя Болгарии Фердинанда, в котором видел немецкую кукушку, сидящую в балканском гнезде, и боялся младотурок, которые, по его мнению, действовали под руководством еврейских масонов[1369]. Несчастьем также было отсутствие у Сазонова интеллекта, опыта или силы характера его предшественника. Главным аргументом для его назначения на должность, по-видимому, был тот факт, что он – не Извольский, который дискредитировал себя после боснийского кризиса, а также то, что он был зятем премьер-министра Столыпина.
Подобно многим высокопоставленным чиновникам в России новый министр иностранных дел происходил из старой аристократической семьи. В отличие от некоторых своих коллег он был честен, и даже его враги сходились во мнении, что он порядочный человек и верный слуга царя и России. Сазонов также был глубоко религиознен и, по мнению барона Таубе, работавшего вместе с ним в Министерстве иностранных дел, мог бы стать иерархом Русской православной церкви. На взгляд барона Таубе, он не годился в министры иностранных дел: «Болезненный от природы, чрезмерно чувствительный и немного сентиментальный, нервный и даже неврастеник, Сазонов был типичным мягким славянином, излишне уступчивым и щедрым, слабым и неконкретным, постоянно меняющимся под влиянием своих впечатлений и интуиции, сопротивляющимся всем сколько-нибудь продолжительным мыслительным усилиям, неспособным идти от рассуждений к логическому концу»[1370].
В 1911 и 1912 гг., когда Балканские государства окружили остатки Османской империи, Сазонов их поощрял. «Бездействие, – писал он в своих воспоминаниях, – в отношении достижения своей цели Сербией и Болгарией означало бы для России не только отказ от ее исторической миссии, но и сдачу без сопротивления врагам славянских народов политического положения, достигнутого вековыми усилиями»[1371]. Он содействовал образованию Балканского союза и, как злополучный ученик чародея, питал иллюзию, что может им управлять. Когда он сказал руководителям Сербии и Болгарии, что Россия не хочет войны на Балканах, они решили, что на самом деле он так не думает. Как написал британский поверенный в делах в Софии накануне 1-й Балканской войны: «Опасность ситуации на самом деле кроется в том, что ни Болгария, ни Сербия не могут поверить, что Россия может отойти от своей вековой политики на Балканах, даже не сделав попытки к сопротивлению. Балканские государства сплотились благодаря России – поистине для оборонительных целей, – но оборонительные и наступательные – это термины во многом родственные при определенных обстоятельствах. Сейчас они сотрудничают, а как только они будут совершенно готовы и сочтут момент подходящим, их не остановят ни французские займы, ни увещевания России, ни вся Европа. Их мало волнует, приведут ли их действия к войне в Европе или нет»[1372].
Когда Гартвиг дружески поддержал сербские планы создания Великой Сербии, Сазонов выразил свое недовольство, но мало что сделал, чтобы остановить его. Он также не был готов защищать свои собственные просербские взгляды, хотя испытывал, как он признался в своих мемуарах, «определенный страх того, что правительство окажется неспособным управлять ходом событий»[1373]. Он также считал, что с Сербией трудно иметь дело: «Я не всегда видел, что самообладание и трезвая оценка опасности момента одни могли предотвратить катастрофу»[1374]. России предстояло признать, как часто случается с великими державами, что ее гораздо меньший и слабый сателлит был очень взыскателен, требуя – зачастую с успехом – помощи от своего покровителя. В ноябре 1912 г., например, во время 1-й Балканской войны сербский лидер Пашич, не посоветовавшись с Россией, опубликовал в лондонской «Таймс» резкое письмо о целях Сербии. Его страна, заявил Пашич, должна иметь береговую линию на Адриатике длиной около 50 км. «Ради этого минимума Сербия готова принести любую жертву, так как если она этого не сделает, то это будет неправильно по отношению к ее национальному долгу». Даже самое малое присутствие Сербии на Адриатике было, как прекрасно знал Пашич, проклятием для Австро-Венгрии. Его письмо было попыткой поставить Россию в такое положение, когда у нее не было бы иного выбора, кроме как поддержать Сербию[1375]. В этот раз русские отказались быть втянутыми, но Сазонова и его коллег ожидала аналогичная дилемма с Сербией два года спустя. Если бы Россия покинула Сербию перед лицом агрессии со стороны Австро-Венгрии, то она выглядела бы слабой; если бы Россия уверила Сербию в своей решительной поддержке, это вполне могло спровоцировать неосторожность Белграда.
Австро-Венгрия – другая великая держава, весьма озабоченная развитием событий на Балканах – разделяла страх России показаться слабой, но если Россия хотела видеть более сильные Балканские государства, то Австро-Венгрия относилась к этой перспективе с ужасом, особенно когда речь заходила о Сербии. Само существование Сербии было угрозой существованию старой многонациональной монархии, выступавшей в роли магнита, образца и вдохновения для южных славян в самой империи. Правящие элиты в Австро-Венгрии, слишком хорошо помнившие о том, как королевство Пьемонт возглавило объединение Италии и как Пруссия сделала то же самое с Германией – в каждом случае за счет Австро-Венгрии, видели Сербию в такой же опасной роли. (Сербские националисты думали точно так же и назвали одну из своих наиболее экстремистских газет «Пьемонт».) Деятельность сербских лидеров-националистов после государственного переворота 1903 г. по разжиганию националистических настроений на всем Балканском полуострове и в самой империи очень способствовала углублению страхов Австро-Венгрии.
Это было одно из тех несвоевременных совпадений, которые играют роль в делах людей, – в 1912 г. в Австро-Венгрии тоже появился новый министр иностранных дел, который, как и его российский коллега, был слабее и менее решителен, чем его предшественник. Леопольд фон Берхтольд был одним из богатейших людей в Дуалистической монархии, который женился на венгерской наследнице. Он происходил из древней и известной семьи, и у него были родственные связи практически со всеми, кто имел вес в обществе. И хотя по крайней мере один из его предков нарушил традиции и женился на сестре Моцарта, происходившей из среднего класса, сам Берхтольд был невероятным снобом и даже ханжой, который считал Эдуарда VII едва приемлемым в обществе. «Une royaute en decadence», – написал Берхтольд в своем дневнике, когда король Великобритании привез бывшую любовницу на шикарный курорт в Мариенбад. «Возврат к омерзительной и недостойной традиции времен короля Георга после Викторианской эпохи нравственного величия»[1376]. Элегантный и очаровательный, с безупречными манерами, он легко вращался в обществе. «Красивый пудель», как назвал его один из его многочисленных критиков, больше интересовался развлечениями и коллекционированием изящных вещиц, чем высокой политикой. Дурной вкус расстраивал его; когда он посетил новое крыло одного из замков Франца-Фердинанда, он счел, что мрамор «похож на сыр и напоминает работу мясника»[1377]. На втором месте после семьи, которой он был предан, у Берхтольда стояли скачки. По его словам, он всегда хотел быть министром в правительстве и выиграть на скачках. Первого он добился, обратив на себя внимание Эренталя сначала как многообещающий молодой дипломат, а затем как его вероятный преемник, а последнего – неумеренными тратами. Берхтольд построил свой собственный ипподром, выписал самых лучших английских тренеров и купил самых лучших лошадей.
Когда Эренталь умер, выбор кандидатур у Франца-Иосифа на место его преемника был ограничен. Преемник должен был быть человеком, занимающим высокое положение в обществе и приемлемым для наследника трона, а оппозиция Франца-Иосифа уже устранила двух вероятных кандидатов. Берхтольд, который был фаворитом и у дяди, и у племянника и снискал себе хорошую репутацию на посту посла Австро-Венгрии в России, казался самым подходящим кандидатом, и умирающий Эренталь упросил его стать его преемником[1378]. У самого Берхтольда были сомнения относительно своей пригодности для этой должности. (И у его коллег они тоже были; один из них сказал, что из него получился бы отличный придворный, ответственный за сложные дворцовые церемонии, но как министр иностранных дел – это катастрофа.)[1379] В беседе с императором Берхтольд перечислил свои собственные недостатки. Он не был знаком с внутренней «кухней» министерства иностранных дел и никогда не имел дела с парламентом Австрии. Более того, как человек, считавший себя и австрийцем, и венгром, он, вероятно, стал бы презираем обоими народами. Наконец, он, вероятно, не отвечал занимаемой должности по физическим требованиям. Тем не менее он принял эту должность из чувства долга перед своим императором[1380].