— Разрешите доложить!.. Это все началось из-за испорченной коробки…
Сотрудник Ли взял мою коробку с наклеенной вверх ногами этикеткой, посмотрел на нее и сказал:
— И стоило об этом так шуметь? Этикетка приклеена вверх ногами, экая важность! Наклейте поверх нее еще одну, как следует, и дело с концом!
Все притихли, словно в рот воды набрали. Но этим дело не кончилось.
Прошло несколько дней. Ответственный за распределение материала для производства коробок Сяо Жуй сообщил нам, что другие группы хотят начать трудовое соревнование и спрашивают, примем ли мы участие. Мы выразили согласие. Сяо Жуй сообщил еще одну новость. Оказывается, Сяо Гу в своей группе придумал быстрый способ склеивания коробок. Дно и крышка у них составляли одно целое. В результате производительность увеличивалась более чем вдвое. Мы поняли, что нельзя участвовать в соревновании, не придумав способ повысить производительность труда.
В то время мы часто читали в газетах заметки о внедрении технических новшеств. Например, метод работы Хао Цзяньсю, поточный метод производства и т. д. Кто-то из нас предложил создать поточную линию. Каждый должен был заниматься только своей операцией — один намазывает клейстер, другие склеивают коробки, третьи обклеивают их бумагой, четвертые наклеивают этикетки, образуя таким образом непрерывную поточную линию. Все единодушно согласились попробовать. Я тоже очень обрадовался, так как при таком способе работать было несколько легче.
Прежде все процессы выполнялись одним человеком и легче было допустить брак. Однако новым методом мы проработали недолго. Как только коробки попадали ко мне, быстро образовывалась гора, и ни о каком потоке не могло быть и речи. И снова это обнаружил Лао Сянь.
— Из-за ошибки одного человека страдает коллектив. Как же быть? — Он нарочно принял озабоченный вид.
На этот раз я не сказал ему ни слова. Я сидел напротив груды изделий, которые следовало оклеить блестящей бумагой, с таким же тупым видом, с каким раньше стояли люди у входа в дворцовую палату Янсиньдянь в ожидании приказа войти. Когда я услышал от одного из заключенных, следовавших за мной по поточной линии, что моя работа не соответствует стандарту и что процент брака неминуемо возрастает, я понял — ни справедливый Лао Го, ни сотрудник Ли не захотят выступить против нападок Лао Сяня. В конце концов я вышел из "поточной линии" и стал выполнять другую работу.
С тех пор как меня разлучили с семьей, я еще раз испытал всю горечь одиночества. На этот раз мне было особенно тяжело. Словно раздетый донага, я стоял перед всеми, и это было невыносимо. Особенно радовался Лао Сянь. На его лице, похожем на корку апельсина, появилось выражение злорадства и мести. Проходя мимо меня, он еще нарочно кашлянул. Я готов был лопнуть от злости. Очень хотелось найти сочувствующего и поговорить с ним, но в группе все были заняты, и ни у кого не было желания заниматься со мной разговорами. Тут я еще простудился, и на душе у меня стало совсем тоскливо.
Ночью мне снился кошмар. Конопатое, как кожура апельсина, лицо всюду преследовало меня и злобно твердило: "Ни на что ты не годен! Ты можешь только ходить и просить милостыню". Потом я увидел себя сидящим на мосту на корточках, как "обезьяны, охраняющие мост", о которых мне в детстве рассказывали евнухи. Внезапно кто-то протянул руку и сильно надавил на голову. Я проснулся. В сумраке я увидел прямо перед собой человеческую фигуру в белом, которая потрогала рукой мой лоб и сказала: "У вас сильный жар. Не беспокойтесь. Дайте я вас осмотрю".
У меня кружилась голова, кровь стучала в висках. И лишь придя в себя, я понял, что случилось. Оказывается, надзиратель услышал, что я во сне разговаривал и стонал. Он хотел меня разбудить, но не сумел и сразу сообщил о моей болезни начальнику. Тот послал за доктором Вэнем. Доктор измерил мне температуру, а сестра сделала укол. Я быстро заснул и не слышал, как они ушли.
Я целых полмесяца болел; каждый день приходили врач и сестра, и я постепенно стал выздоравливать. В эти полмесяца большую часть времени я спал, не занимался, не работал и целыми днями думал о своих делах, передумав больше, чем за прошедшие несколько лет. Я перебрал в памяти все, начиная от бумажных коробок и кончая страшным лицом императрицы Цы Си, при виде которого я когда-то разревелся. Раньше смутные воспоминания о ней вызывали у меня только страх, теперь же я ее ненавидел. Почему она избрала императором именно меня? Я был невинным, неразумным ребенком; ничуть не более одаренным, чем Пу Цзе. Но, будучи избранным императором, я воспитывался словно в плотно закупоренном сосуде. Никто не дал мне даже элементарных знаний и жизненных навыков, и теперь я ничего не понимал, ничего не умел. По своим знаниям и способностям я не только не мог сравниться с Пу Цзе, но, боюсь, даже с ребенком. Люди надо мной смеялись, я терпел обиды от таких, как Лао Сянь, но если бы мне позволили жить самостоятельно, я просто не знаю, смог бы я существовать или нет. Разве не были виноваты Цы Си, князья и министры в том, что я стал таким? Прежде всякий раз, когда я слышал, как другие смеялись надо мной или указывали на мою беспомощность, я весь загорался ненавистью. Я ненавидел людей за их придирки, я ненавидел даже народное правительство за то, что оно держало меня взаперти. Теперь я понял, что был не прав. Жизнь доказала, что я был действительно смешон, беспомощен, невежествен. Раньше я ненавидел племянников за их слишком пренебрежительное отношение ко мне, за то, что они не признавали мой авторитет, однако теперь я стал понимать, что во мне действительно не было ничего достойного уважения. Например, однажды мы ели "баоцзы"; мне они показались очень вкусными. Надзиратель Ван спросил: "Вам нравится душистый лук?" Я ответил, что никогда его не ел, не знаю, что это такое. Все начали смеяться: "Ты ведь ешь душистый лук!"
Получилось, что я даже не знал, что ел, принимая изображение божества за собственного предка, — о какой "мудрости" могла идти речь! Как же люди могли не смеяться надо мной? Монгол Лао Чжан — сын Бабучжаба, поднявшего в первые годы республики мятеж в Монголии, как-то сказал мне, что вся его семья поклялась поддерживать меня в реставрации монархии, а его мать поклонялась мне как божеству. Он сказал: "Как жаль, что она умерла. А то я непременно рассказал бы ей, что за мусор этот Пу И!" И раз я на самом деле не был божеством и действительно ничего не умел и ничего не знал, стоило ли обижаться, что люди говорили подобное?
Я обвинял императрицу Цы Си и ее окружение, винил самого себя. У меня появилась новая ненависть — ненависть к Запретному городу, на фоне которого даже Лао Сянь и ему подобные не казались такими уж врагами.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});