Читать интересную книгу Как слеза в океане - Манес Шпербер

— Хочешь, я могу за тебя написать, а ты диктуй, как Лео.

— Спасибо. Однажды сгинувший дважды подумает, прежде чем объявиться снова. И потом, какое мне дело до Янкеля-переплетчика? Дай мне две дольки шоколада, а завтра уж не давай ни одной.

Миша мог рассказывать только ночью, отвернувшись от своего товарища, только вот так, в форме монолога. Дойно привык уже спать днем, чтобы ночью слушать. Он очень редко перебивал Мишу каким-нибудь вопросом. Тот, впрочем, почти никогда не отвечал, он следил лишь за ходом своих мыслей. О себе самом он говорил только в связи с другими, во всех эпизодах он был второстепенной фигурой. Даже в истории с покушением. Это случилось на украинском фронте, он был комиссаром дивизии, и одновременно ему приходилось замещать командира, его офицеры все были из царской армии — и даже тут неясны были его позиция и его действия. Ручная граната упала к его ногам, но не взорвалась, он поднял ее и швырнул обратно, в окно крестьянской избы, где находились офицеры. После взрыва он приказал нескольким надежным красноармейцам оцепить дом и сам вошел туда. Одному из офицеров разорвало грудь, труп с широко раскинутыми ногами лежал возле стола, другому поранило ухо и подбородок. Молодой комиссар подошел к столу и склонился над картой Генерального штаба. Только когда он уже был уверен, что голос его не сорвется, он сказал:

— Выступим на рассвете и займем город вместе с шахтами. У нас мало боеприпасов, но на шахтах их более чем достаточно. Если мы проиграем бой, то каждый из вас в отдельности позавидует этому офицеру — его легкой и приятной смерти.

Они выиграли бой еще до наступления жаркого дня.

Все, что рассказывал Литвак, всегда сводилось к следующему: между людьми нет настоящих связей. Можно знать поступки человека, но никогда нельзя знать мотивы. Но даже если знаешь мотивы, то лишь малую их часть, ибо мотивы, поступки и результаты чрезвычайно редко между собой согласуются — так, случайность, курьезная, но не доказательная. Литвак изображал людей только в действии, в атаке, в подготовке к побегу или в побеге. Один-единственный раз упомянул он о своем разрыве с партией, о бегстве из России, о своем крахе. Он рассказал о заседании, на котором решалась судьба человека, многие годы бывшего его ближайшим другом. Литвак должен был бы за него вступиться, но он выступил против него, окончательно добил его, чтобы спасти себя. Это было 23 июня 1935 года. В тот день он оставил свою машину с шофером в Москве, машине требовался кое-какой ремонт, и поехал домой на поезде. Иными словами, он приехал позже обычного. Сын ждал его на пригорке у поворота шоссе. Увидев отца, Евгений, ликуя, бросился вниз, к нему. Из-за поворота на бешеной скорости вырвался грузовик, затормозил, но было поздно. Евгению как раз за неделю до того исполнилось четыре года…

С его смертью все кончилось. Еще месяц Литвак как-то жил, но это была уже не жизнь, а только театр теней: самоубийство друга в тюрьме, и лекции, которые он читал в военной академии, и статья против друга, которую он опубликовал. Театром теней была и командировка за границу вплоть до того момента, когда на обратном пути он сошел на польском полустанке. Была глубокая ночь, поезд обычно никогда там не останавливался, но в ту ночь путь был закрыт. Сергей пережил Евгения на семь недель — больше чем достаточно.

Мишино пристрастие к сладостям, казалось, не знало удержу. Через несколько дней он уничтожил весь шоколад и леденцы. Бернар часто стоял в карауле, он мог бы купить сладости для арестантов, но ни у кого из троих не было денег. Лео одолжил Фаберу десять франков, но второй раз одолжить отказался. Он напрасно ждал хоть небольшого перевода от жены. Дойно не мог больше писать за него, в лачуге было слишком темно. Теперь за Лео писал Бернар, но его письма не оказывали никакого воздействия.

— Я продал свою авторучку, как только прибыл сюда. За твою можно еще больше получить. Пусть Бернар ее тоже продаст, а то нам скоро нечего будет курить. Ты же все равно больше не пишешь. Или попроси свою знакомую прислать тебе денег и посылочку заодно. Я тебя не просил обо мне заботиться, ты сам навязался, так изволь исполнять хотя бы свой долг.

Дойно рассмеялся, а он буркнул:

— Терпеть не могу твой смех! Прекрати сейчас же!

— А я терпеть не могу, когда ты так говоришь и еще кулаки сжимаешь, если ты сию же минуту их не разожмешь, я запущу тебе в голову ковшом.

— Ну вот, наконец-то, выходит, ты такая же скотина, как и я, а скотине авторучка без надобности. Продай ее!

На одиннадцатый день ареста Дойно вызвали к капитану, который в вежливых выражениях предостерег его от опасной и одновременно недостойной дружбы с Литваком. Затем в комнату вошел доктор Менье. Офицер оставил их вдвоем, пообещав, что вскоре их отведут обедать.

— А вы не так плохо выглядите, как я боялся, — сказал доктор. — Скоро вы сможете отдохнуть в Париже. Завтра вы уедете отсюда вместе со мной, бумаги уже оформляют. В начале следующей недели вы приступите к новым обязанностям. Ваши пехотные добродетели всегда будут более чем скромными, но в области пропаганды вы сможете сослужить хорошую службу и этой стране, и правому делу.

— Я буду неблагодарным и разочарую вас — я предпочитаю оставаться здесь средним пехотинцем без всякой ответственности. Вы должны знать, доктор, как безрезультатна французская пропаганда, даже если во главе ее стоит превосходный писатель. Иначе и быть не может, ведь от нее ждут, что она заменит собою действия, вместо того чтобы обосновывать и сопровождать их. Условия, в которых я живу здесь, унизительны и бессмысленно жестоки, и все же я предпочту их фальшивому некрологическому энтузиазму.

— Не знаю, — задумчиво произнес Менье. — Все еще может измениться, сейчас рано судить. И кроме всего прочего, ваше положение здесь невыносимо. Окажись Штеттен на моем месте, то при виде вас — в грязной уродливой форме, худого как щепка, небритого, несчастного, а по вам сразу можно заметить, что вы несчастны, — он бы землю с небом свел, чтобы вы с ним уехали. Но я, что я могу для вас сделать?

— Мне нужен килограмм шоколада и килограмм кислых леденцов для моего товарища, с которым я сижу под арестом.

— Вас можно освободить от военной службы по состоянию здоровья. Поживете у меня, начнете писать. Я буду каждый месяц выплачивать вам аванс, как будто я ваш издатель, и вы сможете посылать своему странному и, как меня тут уверяли, весьма подозрительному другу столько шоколада, что он его и съесть не сможет. Не отвечайте сразу, подумайте над этим предложением! Мы сейчас поедем в Лион. Вы поживете двое суток нормальной жизнью и уж тогда решите.

Спустя два дня доктор привез его назад, в деревню.

— Я не совсем уверен, — сказал Менье, — что знаю причины вашего отказа, более того, я даже не уверен, что вообще правильно вас понимаю, Фабер.

— Через несколько недель или месяцев вы лучше поймете меня и убедитесь, что как ни скверно выбранное мною место, оно все-таки самое лучшее. Здесь я наконец излечился от своей негативной мегаломании: страдать от всех событий так, словно я несу за них ответственность. Еще несколько месяцев такого лечения, и я буду способен отнестись ко всему здесь происходящему, как самый тупой из крестьян относится к дождю.

— Это, мой друг, вам никогда не удастся. Вы как-то сказали мне, что наивность в известных условиях есть не что иное, как трусливое бегство от прозрения, которое возлагает на человека ответственность. Тот, кто однажды прозрел, уже не сможет сбежать назад, к наивности.

— Но вы же не знаете, доктор, как низко можно пасть.

— И не желаю знать. Вот она, наивность! А что прикажете сказать мадам Ле Руа? Она завтра с утра будет мне звонить, я обещал ей привезти от вас весточку.

— Скажите ей, что вы меня не нашли. И что нет смысла меня искать. Что красные розы никогда не занесет снегом.

Они пожали друг другу руки, слова прощания не смогли сорваться с их губ.

Дойно входил в деревню, а Менье глядел ему вслед, и ему казалось, что он потерпел самое тяжкое поражение за всю свою жизнь. То, что он не сумел заставить Фабера принять его помощь, вселяло в него ощущение собственной беспомощности, знакомое по тем ночам, когда он просыпался от страха смерти.

Шофер помог ему сесть в машину и укутал его одеялом.

— Поезжайте помедленнее. Пусть даже мы будем в Париже завтра или послезавтра. Это ничего, времени у нас больше, чем нужно.

Глава вторая

Никогда еще они не переживали такого прекрасного, такого сияющего раннего лета. Все было совершенно: дневное тепло, короткие ночные дожди, зелень полей, густота листвы, синева небес, белизна облаков. Природа находилась как раз в том возрасте, в котором хотелось бы, чтобы она была всегда: все было юным, но уже и зрелым — все, кроме человека.