Читать интересную книгу Как слеза в океане - Манес Шпербер

Появление пьяного ефрейтора было абсолютно неожиданным. Он остановился в дверях, навел ружье на поющего и завопил в неистовстве:

— А ну встань, я тебя расстреляю, встать! Я старый легионер, я тебя прикончу! Всем встать, я ваш командир, всем встать, но пристрелю я только этого окаянного священника!

Они поднимались медленно, один за другим, ефрейтор был невменяем, это с ним случалось регулярно, но на сей раз ружье было заряжено. Бернар, белый как мел, поднял руки вверх, сам не замечая, что продолжает декламировать.

— Ты накроешь мне стол перед лицом врага моего, — повторил он дрожащим голосом, когда ефрейтор снял ружье с предохранителя.

Вдруг кто-то скомандовал:

— Внимание! Винтовку — на караул!

Ефрейтор послушался. Все с удивлением смотрели, как к нему подошел Литвак, вырвал у него из рук винтовку и быстрым движением разрядил ее. Пьяный ефрейтор хотел схватить его за глотку, но от пинка полетел на пол. Литвак распорядился:

— Отнесите его в сарай, только раньше оботрите морду снегом! И пусть кто-нибудь посторожит его, пока он не задрыхнет!

Когда он обернулся к остальным, все удивились, что вид у него самый обычный, очки смешно висят на носу, глаза заспанные. Литвак, появившийся у них только две недели тому назад, представлялся им комической фигурой, безобидным деревенским дурачком. В каптерке над ним подшутили и выдали самое уродливое обмундирование. Шинель, времен еще прошлой войны, была ему коротка, на кителе спереди и сзади было по громадному ржаво-красному пятну. Обмотки всегда были плохо намотаны, обтрепаны, ботинки как китайские лодки и, конечно, самого большого размера, какой только удалось отыскать. И шапка его была как-то сверхъестественно мала. Он никогда ее не снимал. Он ел много, жадно и быстро и почти все время спал. Казалось, он спит даже стоя. Его никогда не наказывали, его попросту не считали полноценным солдатом, унтер-офицеры потешались над ним, над его французским языком, который был еще много хуже, чем у других добровольцев. Он говорил вяло, медленно, казалось, все время подыскивая нужное слово и всякий раз находя неверное.

То, что он сделал сейчас, и то, как он это сделал, было куда удивительнее бешеной ярости ефрейтора — это было непостижимо. Он на идиш обратился к Бернару уже в своей обычной замедленной манере:

— Псалмы вполне годятся, чтобы прекратить понос у грудничка или смягчить сердце Господа, чтобы он прекратил погром, но против войны и иностранного легиона это не слишком надежное средство. А если твоему другу Фаберу нужны библейские тексты, то пусть он во время следующей увольнительной купит себе в Лионе Библию.

Бернар ответил:

— Это только из-за писем, потому что Лео сказал…

Литвак не стал его слушать. Пока он шел к двери, все смотрели ему вслед. Да, на нем были те же самые ботинки, это был тот же самый придурок.

Дойно нашел его на улице перед домом. Литвак сказал:

— Судя по тому, как все сейчас обстоит, я должен кое о чем спросить тебя. Дело касается одного моста.

Дойно посмотрел ему в глаза и, чуть помедлив, произнес:

— Белого каменного моста…

— …разрушенного в ночь с семнадцатого…

— …на восемнадцатое апреля тысяча девятьсот тридцать седьмого года, — закончил Дойно.

Это был пароль. Итак, он человек Джуры. — Они пожали друг другу руки, как будто встретились в первый раз и в то же время так, словно были старыми друзьями. Молча они отошли подальше от дома. Занесенная снегом дорога плавно шла на подъем.

— Я воевал в Варшаве. Когда все было кончено, через Румынию добрался до Югославии. Там я встретил Джуру, и Мару, и Альберта Грэфе, который как раз только что приехал. Потом я через Италию попал сюда. Они сперва меня посадили, но в конце концов взяли добровольцем. Миша Литвак — это мое настоящее имя. Ты наверняка уже раньше слышал обо мне, тогда меня звали Сергей Либов.

Дойно остановился и оглядел Литвака, который без шапки и очков выглядел совершенно преобразившимся. Ночь была светлая, от высоких снегов исходило белое сияние.

— Либов! — повторил Дойно. — Уже несколько лет ходили слухи, что Либова нет в живых; то ли погиб в перестрелке с японцами, то ли расстрелян в Челябинске, то ли умер в сталинградском госпитале при невыясненных обстоятельствах.

И вдруг он громко расхохотался: этот придурковатый солдат один из немногих военных гениев русской революции, человек, овеянный легендами. Литвак тихонько подхохатывал. Затем произнес с внезапной серьезностью:

— На сегодняшний взгляд, патетический, героический Либов, наверное, куда комичнее слабоумного добровольца Миши Литвака.

— Не говори ерунды!

— Так или иначе, но я отрекаюсь от Либова! Я бы предпочел умереть, чем не отречься от него! — сказал Литвак. Он опять надел свою шапчонку, обстоятельно насадил на нос очки и принялся вышагивать в своей уморительной манере. Сами того не замечая, они все больше ускоряли шаг, покуда, почти уже задыхаясь, не добрались до околицы соседней деревни. Назад они шли медленнее.

— Если б не этот дурацкий случай, я бы тебе не открылся. Ты тут хорошо устроился, обзавелся надежными друзьями-портняжками, которым пишешь письма.

— В шекспировских трагедиях народ всегда комичен. Этакие олухи, говорят всё что думают и смешат зрителей. Благодаря им можно ненадолго позабыть, что предстоит еще пятый акт.

— Говори со мною точно так же, как с этими своими «олухами». Интеллектуальные разговоры с историческими и литературными намеками наводят на меня скуку. Я больше не стараюсь понимать намеки. Не имеет смысла.

— А сражаться в окруженной Варшаве имеет смысл?

— Конечно нет. Но оставаться зрителем там было бы еще скучнее.

— Ты так боишься скуки?

— Нет. Я ведь сплю. Могу спать всегда и везде. И ничего лучше нет на свете. А ты ведь не любишь тех, кто много ест и много спит. Я это заметил в последние две недели.

— Я же не знал, кто ты.

— А что ты теперь знаешь обо мне, Фабер? Только легенды, может быть, правдивые легенды, но теперь-то что со мной делать? Или с тобой, средним солдатом deuxième classe[120], который только и ждет, что его отправят на фронт, которого нет и, может, никогда и не будет.

— Как ты оцениваешь нынешнее положение?

— Французская армия как гимн распевает слезливую песенку, в которой уверяет, что готова ждать день и ночь, всегда… Солдаты пишут сентиментальные письма и вымаливают у жен карманные деньги, поскольку платят им смехотворно мало, и вдобавок жалуются, что в вино им подмешивают бром для успокоения. Набор непристойных слов, утративших уже всякое значение, заменяет нормальный язык и чувства. А вскоре, похоже, заменит и мужское военное геройство. Твои еврейские портняжки еще не разумеют по-французски, а этот язык они сразу освоили. Не знаю, научила ли польская кампания хоть чему-нибудь французский Генеральный штаб. Но если научила, то я никак не возьму в толк, почему новобранцев обучают так бездонно глупо.

— Завтра обсудим все подробнее. А сейчас пора на боковую, — сказал Дойно. — У меня отличный спальный мешок, так что возьми мое одеяло, тебе же выдали слишком короткое.

— Мы оба еще пожалеем, что встретились. Каждый из нас был погружен в такое приятное одиночество. А теперь, когда нас часто будут видеть вместе, они могут решить, что мы прокаженные.

Опять завьюжило, ветер сквозь щели сарая дул на спящих на соломе солдат. Литвак уже спал, натянув на уши свою уморительную шапчонку и почти закрыв лицо. У всех остальных имелись шерстяные ночные шапки, многим они даже были к лицу. Литвак был самым бедным среди солдат. Он, единственный из всех, не получал ни посылок, ни денег, лишь изредка получал письма. Он никого не ждал. Он ничего не ждал. Он слишком низко скатился. Глубже, чем в пропасть.

Игра в «олуха» продолжалась. Литвак не давал себя втянуть в разговоры о прошлом. Когда вечером они с Дойно шли вверх по дороге, то беседовали как портняжки.

Миша избегал всех политических дискуссий, всерьез уверял, что они нагоняют на него скуку почище, чем подробный отчет о велосипедной гонке между Лодзью и Люблином, имевшей место в 1925 году. Банальность была его защитой, можно было подумать, что он боится даже на мгновение расстаться с нею. Дважды Дойно удалось все же втянуть его в разговор. Один раз речь шла о польской кампании, другой раз — о французской стратегии. Он бесстрастно анализировал причины быстрого покорения Польши, восхвалял военную игру немцев, которые допустили лишь незначительные ошибки. Он верил, что они способны учиться даже на незначительных ошибках.

Замечания о французской стратегии он заключил словами:

— В сентябре французам следовало бы пробиться через Бельгию и Голландию. Они же этого не сделали, то ли потому, что чувствовали себя тогда еще слишком слабыми, то ли из страха перед потерями. Во всяком случае, сейчас уже поздно и на два, три или четыре года рано. Если Гитлер сумасшедший и даст им это время, то у них есть шансы. Если же он нападет в этом году, то выведет из строя по меньшей мере четверть французской армии и оккупирует восточные департаменты — при условии, что французы проявят тот же боевой дух, что и в минувшей войне, и что Генеральный штаб извлечет уроки из польской кампании. Если два этих условия не будут соблюдены, то Гитлер завоюет Францию еще быстрее, чем Польшу.