Читать интересную книгу Как слеза в океане - Манес Шпербер

— А почему бы и нет? С Испанией именно так и поступили!

— Как ты можешь сравнивать Испанию с Францией? У Испании был Золя, который сказал: «J’accuse»[126], и весь мир услышал? В Испании был такой гигант, как Вольтер, который сказал: «Ecrasez l’infâme»[127], да? А были в Испании такие прекрасные, благородные люди, которые сказали «Все люди равны!»? А Пастер, это тебе что, пустячок? Может, у вас в Испании много Пастеров?

— Я здесь был в двух лагерях, там о твоем Пастере и речи нет, а вот…

Но Бернар не дал ему договорить:

— Лагерь может быть у любого народа, самого маленького, самого глупого — почему бы и нет? Тоже мне искусство — иметь лагерь, когда есть полиция! Мучить невиновных — это что, искусство? Сколько мир стоит, слышишь, Пьеро, сколько мир стоит, столько преследуют невиновных. Так уж повелось. Но, понимаешь ли, благородство в человеке — вот это редкость. И поэтому я тебе говорю: Гитлер не может победить, и он не победит. Взять, к примеру, Титуса. Он думал, что он уже победил. А тут муха возьми и влети ему в ухо и давай прогрызаться к мозгам, представляешь, что за жизнь была у твоего великого триумфатора Титуса! Или вот — не подумай, что я хочу тебя обидеть — Испания! Она нас изгнала — подумаешь, большое искусство изгнать евреев! И с тех пор Испания вон как низко пала. Такой благородный человек, как Иегуда Галеви, или Уриель Акоста, или Барух Спиноза, ей, видишь ли, не подходит, а какой-то генерал Франко — в самый раз, жемчужина в ее короне! Надеюсь, ты хоть знаешь, что про это написано: «Человек создан по образу и подобию Господа». Ну, а ты воображаешь, что Гитлер может победить! Просто позор, такие глупости молоть! А теперь ступай к Фаберу, принеси чуток табачку! Не говори ему, что я сказал, будто он ошибается. Он уже обиделся на Париж, а я не хочу, чтобы он еще и на меня обижался. Самое большее через два дня все круто повернется, вот тогда и увидишь, что Бернар прав.

На другой день они узнали, что маршал Петен просит о перемирии и в многократно повторенной по радио речи обращается к французам: «Я говорю вам, надо прекратить борьбу».

Все собрались вокруг Литвака. Он объяснил:

— От офицера, открыто произносящего такую фразу до того, как перемирие подписано, можно всего ожидать, даже самого худшего. Вполне возможно, что в результате его уступок мы уже считаемся пленными. Тот, кто с этим согласится, пусть сразу же от нас уходит, потому что мы останемся в лесах до тех пор, пока все не прояснится.

— Это правда, я больше не ем шоколада! — равнодушно произнес Литвак. — Еще несколько заключительных аккордов, и скоро погаснут огни, и музыканты возьмутся за футляры для инструментов. Тебе надо пробраться в Португалию, а оттуда в Англию или в Америку. В Англию в том случае, если Черчилль останется в правительстве и продержится до октября.

— Мы поедем вместе, — отозвался Дойно.

— Нет, я останусь здесь. Этот поход вполне годится для завершения моей карьеры. Я с радостью умру в этом пародийном спектакле. Мне с давних пор известно, как выглядят комедианты, когда они разгримированы. А ты отправляйся в Португалию, французы таких, как ты, будут выдавать немцам или русским…

— Нет, этого они не сделают!

— Не говори как последний идиот, можно подумать, ты не знаешь, с кем имеешь дело. Тот, кто совершил преступление, не должен стать пленником своего злодеяния. Он может от него освободиться, коль скоро он все-таки стал им. Но тот, кто снискал всеобщее презрение и еще ставит это презрение себе в заслугу, тот незамедлительно должен погибнуть. Ты это знал и потому расстался с партией. Расстанься же теперь и с этой страной, с этим континентом — здесь будут совершаться те безмерные преступления, которые могут чинить лишь самые презренные люди и народы.

— Тогда почему ты сам не хочешь покинуть эту страну?

Литвак промолчал.

Позднее Дойно раздумывал, знал ли уже Литвак в ту ночь, что конец его близок, хотел ли умереть поскорее? Между тем не мог же он предвидеть все обстоятельства, весь ход событий и уж тем паче не мог их планировать.

Это было 19 июля, около трех часов пополудни. Они расположились на отдых в кустах неподалеку от дороги, делавшей в этом месте крутой поворот.

Все ощущали ту усталость, которая складывается из физической боли и уныния. Одиннадцать дней и ночей были они в пути. И в любой момент эта страна, за которую они готовы были умереть, могла обернуться для них вражеской страной. Они слишком мало ели, слишком мало спали, им нечего было курить. Ботинки разваливались, идти становилось все труднее. И кое-кто уже задавался вопросом, а имеет ли все это хоть какой-то смысл — мучительное передвижение в захлопнувшейся уже мышеловке.

За холмом, наверное, была деревня. Бертье и Фабер собрались с силами и пошли на поиски провизии. Когда поешь, мужество просыпается вновь.

Пьеро собрал у всех фляги и отправился искать родник. Остальные Лежали на земле, спрятав головы в тени кустов и босые ноги в мягкой траве. И молча ждали возвращения товарищей. Перед ними почти отвесно уходила вверх пыльно-белая дорога, а слева, метрах в четырехстах впереди, она делала плавный поворот. Позиция была выбрана прекрасно, с двух сторон широкий обзор.

Вверх по дороге тащилась лошадь, запряженная в двуколку. На козлах дремала старая крестьянка. Она просыпалась, только когда лошадь останавливалась. В повозке были пустые корзины.

Потом по дороге прошел крестьянин с косой на плече. Он не мог дать им ни сигарет, ни табаку. Он не курил.

Внезапно до них донесся шум мотора. Они выглянули из своего укрытия: немецкий мотоцикл с коляской катил вниз по дороге, оставляя за собою облако пыли.

Литвак лег на живот, подтянул к себе холщовый мешок с гранатами «лимонками», не сводя глаз с нижнего поворота. В этот момент на дороге появился Пьеро. Он издалека уже поднял обе руки с флягами и ритмично постучал ими друг о друга, звук был как от далекого коровьего колокольца. Литвак крикнул:

— Берегись, Педро!

Тут мотоцикл пошел на поворот, юноша, казалось, его не замечал, хотя он должен был бы его услышать. Он все еще стоял на дороге, изображая звон коровьих колокольцев. Мотоцикл резко затормозил и остановился, солдат в коляске поднял автомат. Литвак закричал:

— Педро! Педро!

И тут же раздались выстрелы. Юноша бросился к обочине, но упал, не добежав до нее.

Первая граната не взорвалась, Литвак прыгнул вниз, на дорогу, вскрикнул, вероятно, подвернул ногу и тут же метнул вторую гранату, она взорвалась в коляске. Все еще крича, он ринулся дальше и метнул третью гранату. Мотоцикл вспыхнул, мотоциклиста выбросило из седла.

Товарищи стояли в кустах, они видели, как Литвак прыгнул на дорогу; он все время кричал, но они не могли разобрать что. Наконец он добежал до Пьеро. Поднял его на руки и понес назад. Бернар бросился им навстречу. Он еще не добежал до них, как вдруг из-за поворота появились два мотоцикла. Они молниеносно развернулись и помчались рядом вниз по дороге. Сидевшие в колясках немцы непрерывно строчили из автоматов. Возле горящего мотоцикла они притормозили, взяли с собой тела убитых и исчезли в тучах пыли.

Бертье и Фабер услыхали взрывы и бросились к месту привала. Там уже лежали трое убитых. Их лица и волосы были как бы припудрены пылью и раскрашены кровью. Лео стоял рядом с телом Бернара и захлебывался в рыданиях. Дойно не мог отвести взгляда от запыленных окровавленных ног Литвака, на них не хватало трех пальцев, он отморозил их во время гражданской войны. Щеки Пьеро были разодраны в кровь, но губы целы. Надо бы стереть пыль с его губ, подумал Дойно, надо бы всем им обмыть лица.

Они понесли убитых на лесистый холм и принялись копать могилу.

Дойно опустился наземь возле покойных. Надел на Литвака ботинки и аккуратно их зашнуровал. Обмыл им всем лица. Руки его касались их лбов, щек, губ. И все-таки все это происходило как бы не с ним. Здесь было не здесь, сейчас было не сейчас. Разум его оставался достаточно ясным, чтобы все воспринимать: лязг лопат, солнечные блики на листве и на земле между деревьями. Но чувства были где-то очень далеко, он как будто припоминал что-то случившееся давным-давно, о чем даже и грустить больше не нужно. Словно горе, оглушившее его, само уже было приглушено.

Бертье очистил все карманы и содержимое сложил рядом с Дойно. Там была пустая жестянка, в которой Бернар хранил окурки, маленькая черная записная книжка и карандаш Пьеро, фотографии его родных и расколотая на три части окарина Литвака. В его карманах не нашлось ни клочка бумаги, ни записной книжки, ни фотографий.

Все горевали о мальчике-испанце. Трое поляков и Лео несли к могиле Бернара, словно он был для них родным. И лишь один Дойно грустил о Мише. Для других он так и остался до конца чужим. Поначалу уморительный, потом даже зловещий, тревожащий, точно существо из другого мира. Высокий человек, босиком бегущий вниз к дороге, странно машущий руками, бросая гранату, эта картина еще будет являться им во сне. Они еще будут слышать его непонятные крики. А другая картина уже начинала стираться в памяти, они уже начали забывать, как он нес на руках Пьеро.