Читать интересную книгу "Диктатор - Сергей Александрович Снегов"

раньше она пеклась лишь о собственной выгоде, то сейчас, пренебрегая сиюминутной пользой, предлагала помощь врагам - еще не слыханное действие: объединение всех, воюющих и нейтральных, во имя общего дела - спасения больных детей. Дружеское пожатие рук над еще пылающими очагами сражений - так прозвучал на весь мир призыв Омара Исиро.

Ответ был быстрым. Норма Фриз, председательница компании Помощи военнопленным, призвала создать Комитет Борьбы с водной аллергией, а всех кормящих матерей продавать свое грудное молоко, наметила сеть приемных пунктов молока, его консервации и пути транспортировки в места эпидемий. Аментола разрешил Комитету Борьбы и нашему Пустовойту перевести в Кортезию любые суммы, какие они выделят для закупок спасительного молока.

Все это было хорошо, конечно. Но главная проблема еще была темна. Корина известила мир, что примет любую помощь для спасения своих детей, даже если эта помощь из страны, с которой она сейчас воюет. «Дети вне войны!» - объявила королева Корины. Но Клур молчал. Эпидемия еще не вторглась в границы Клура. И древняя гордость клуров не позволяла безропотно соглашаться на наши суровые условия - гнать обратно океанические циклоны, создать в цветущей стране искусственную засуху. Мощности метеостанций Штупы хватило бы справиться с противодействием Клура, но это означало бы продолжение войны в самой свирепой форме, а мы все же делали попытку к примирению.

Ночью звонок Гамова поднял меня с постели.

- Вышло! - кричал он. - Семипалов, я так счастлив! Клуры не будут препятствовать Штупе! Они сообщили об этом по стерео.

Я был обрадован не меньше Гамова.

- Теперь наши дети спасены! Теперь им ничего не грозит, Гамов.

- Все дети спасены! И наши, и наших противников! Всех больных вылечим, всех здоровых предохраним!

И на другой день Штупа стал передвигать на запад свои подвижные метеогенераторы, а Пустовойт готовить золото за рубеж для закупаемого там молока. Елена формировала отряды медиков для десантов в Патину и Родер. Я не погрешу против истины, если скажу, что всех нас охватил энтузиазм. Впервые за годы войны мы совершали что-то мирное, даже выше просто мирного - акт общечеловеческого великодушия.

И эти дни Аркадий Гонсалес выбрал, чтобы объявить о начале суда над Артуром Маруцзяном и его сообщниками!

Процесс можно было начать и раньше. Со дня покушения на Гамова прошло столько времени, что хватило бы расследовать десяток и более запутанных преступлений. Гонсалес уже спустя несколько дней торжественно известил, что убийцы - офицеры из бывшей охраны маршала Комлина, но затем надолго замолчал.

- Наш Черный судья выбрал поразительно неудачное время, - сказал я Гамову. - Мы начинаем во время войны самое антивоенное дело, демонстрируем и друзьям и врагам образец настоящего благородства. А Гонсалес задумал наводить страх новыми расправами. Прикажите ему хотя бы отложить суд.

- Процесс нельзя откладывать, - ответил Гамов.

Я не понимал его упорства. Он человек и, естественно, натерпелся страха, когда трое ринулись на него с импульсаторами. Но он был политиком. Он не мог не понимать, как навредят нам зверские спектакли Гонсалеса. Какой взрыв восторга вызвало во всем мире освобождение заложников, летевших в водолетах Каплина вместе с осужденными на казнь пилотами! А волна облегчения, пронесшаяся по всей Кортезии, когда мы объявили раскрытие лагерей военнопленных! Каждая такая акция равновелика выигранному сражению. Маленькое судейское действо Гонсалеса могло погасить огоньки доброго отношения к нам.

- Процесс будет на руку Аментоле, - доказывал я Гамову. - Он готовит силы для новой схватки. Зачем облегчать ему работу?

- Ничего Аментола не выиграет от процесса. Пусть Гонсалес занимается своими делами, а мы с вами своими.

Тон Гамова был слишком категоричен, чтобы продолжать спор. Я предупредил Гамова, что на процесс не пойду, даже если Гонсалес вызовет меня как свидетеля.

Зато в день процесса я освободил себя от текущих дел и уселся перед стереотелевизором. Вначале на экране появились Елена и Пустовойт. Она рассказывала, как идет сбор целительного молока, он извещал кормящих женщин - наверное, уже в десятый раз - о льготах в питании и плате за каждую порцию молока. Плата была такая, что, вероятно, самым высокооплачиваемым делом в стране стало сцеживание молока. Ни сам Гамов, ни его министры, ни директора военных заводов и мечтать не могли о заработке молодой матери, отдающей свое молоко на борьбу с эпидемией.

Константин Фагуста не удержался от карикатуры на нашу новую акцию. «Молодая семья нашего времени!» - гласил рисунок: женщина, невероятно худая, но с мощным бюстом, нацеленным на встречных, как двухорудийная батарея, плавно - будто боясь расплескать себя - шествовала на сдаточный молочный пункт, а позади ухмыляющийся муж сгибался под тяжестью двух переполненных корзин - платой за недельную сдачу молока. А в стороне небритый крестьянин почесывал голову: «Мои молочные коровы тоже худые, а молоко я честно сдаю, но дополнительного пайка ни им, ни мне!»

Омар Исиро предварил показ Черного суда краткой сводкой картин приезда Гамова на завод, его речи, выхода сквозь толпу и нападения убийц. Гамов, пошатываясь, брел к машине, а разъяренная толпа топтала ногами двух убийц, третьего, истерзанного, окровавленного, охрана защищала от расправы. На тех снимках захваченный выглядел типичным злодеем - уродливым, с перекошенным ртом, с вытаращенными глазами. Но на суде рядом с главными обвиняемыми сидел совсем другой - по виду - скромный, красивый юноша, бывший капитан гвардии, племянник маршала Комлина. Гонсалес поместил его на краю скамьи, центр ее заняли Артур Маруцзян и Антон Комлин, еще несколько человек сидели по бокам - бывшие министры, особо приближенные, и среди них единственная женщина, Анна Курсай. Я сразу не узнал ни Маруцзяна, ни Комлина. Маруцзян и в свои юношеские годы не выглядел молодым, он слишком рано пришел к власти - искусственно развил в себе солидность не по годам. Но стариком он не был, когда мы согнали его с президентского престола. А сейчас на деревянной скамье сидел старик с одутловатым лицом, уродливым зобом, потухшими глазами. У Комлина висели серые щеки, тряслась голова. Я не отводил от них глаз, остальные мало меня интересовали, но в судьбе этих я принимал участие, я сам создал план их падения - моя судьба пересеклась с судьбой бывшего президента и бывшего маршала.

Гонсалес выглядел удачно на фоне двух угасших стариков. Он сидел в черной мантии, под ней широкие плечи казались еще шире, а бледное лицо виделось почти бескровным. Я бы сказал, что это лицо мертвеца, если бы оно было обычным человеческим. Но лицо Гонсалеса, я уже много раз упоминал об этом, было больше