Тогда, позавчера утром, отец недоумевал. Ругался, смеялся, радовался победе и недоумевал. Сидел на стуле верхом, крутил в руках кинжал в ножнах — и в комнате было очень тесно, даром, что отец на голову ниже Арнальда, и в плечах поуже.
— Как ты его описывал, так чертовски умная сволочь получалась — а как на прошлую ночь посмотреть, то такой дурак, прости Господи, что ты в сравнении с ним — Александр Македонский. Всего шестерых потерял.
Арнальд молчал, знал, что будет еще. Отец так всегда думал — разговаривал. Нужно просто слушать.
— Но он не дурак. Он кто угодно, но не дурак… пока это горе Господне в воротах не началось, он меня на шаг обходил. Как видел! Как со мной рядом стоял, когда я это все придумывал! — Мартен Делабарта хлопнул ладонью по спинке стула. — Как через плечо смотрел! Так какой святой Параскевы Пятницы он такой полез с кавалерией ночью в город?
— Поверил, — пожал плечами Арнальд. Сейчас отец еще что-нибудь расскажет, а то до сегодняшнего утра младший Делабарта и не знал, чем занимается глава семьи. Ему никто не говорил.
— Поверил… поверил, — отец вечно что-то крутит, что-то дергает, сдвигает, ворочает, после него все вверх дном и никогда ничего не найдешь. Этой ночью он поставил вверх дном полгорода. И теперь сам же и удивляется.
— Там было чему, — вдруг говорит он. — Люди-то к нему приходили не мои. Настоящие. И про казнь это не военная хитрость, а правда. Вернее… с нынешнего утра это — военная хитрость. И всегда было военной хитростью. Всегда? Понимаешь? И ренегатов, готовых открыть ворота врагу… и превратить Марсель в поле боя, когда придет коалиция, у нас тоже нет. А есть верные подданные Его Величества Людовика, честно исполнившие просьбу командира городской стражи. А того, что я узнал о заговоре только позавчера — этого вообще не было. Потому что не было заговора. И причины для заговора тоже не было… Но о том, что было и чего не было, знаю я. Теперь знаешь ты… А со стороны — это ж чистая ловушка!
Арнальд быстро сообразил, к чему ведет отец. Жене и детям Мартена Делабарта пришлось научиться этому давным-давно: с домашними Мартен говорил быстрой скороговоркой и дважды не повторял. Только своему полку мог вдалбливать и втемяшивать столько раз, сколько понадобится.
Был заговор в магистрате. Настоящий. Кто-то хотел открыть ворота арелатцам. Сделали все, что могли, чтобы де Рэ вошел в город… дураки, безумцы, гробы повапленные, к де Рубо нужно было!.. Де Рубо — он не храбрость, не доблесть. Он — совесть.
Вот северянин и вошел. И прошел — а, наверное, ему обещали весь магистрат, склады пороха, оружия и казармы. Не готовыми, но готовыми к взятию. Как городские ворота.
— Понимаете, батюшка, — говорит Арнальд. — Если бы верные подданные обратились к де Рубо, он бы понял, что ловушка, и не пошел бы. Или понял бы — и… как-нибудь использовал ее так, что несуществующим людям мало бы не показалось. Мы бы уже были вольным городом на земле Арелата. А де Рэ, он… — Арнальд ловит за хвост мысль, а кинжал в руках отца мешает, очень мешает, особенно кисточка на ножнах. Мелькает. — Он тщеславный. Он подумал, что это может быть ловушка, но чтоб на него… да после того, как меня отпустили и допросили, и такую простую мышеловку? Быть не может! Ну и люди же правду говорили, сами верили. А еще он наверное решил, что не имеет права бросать тех несуществующих людей, раз они взялись такой ценой спасать его единоверцев.
Они же не знали тогда, что исполняют просьбу командира стражи и ни в чем не виноваты… и он не знал. Ему всего и нужно было — не прийти.
И как скроешь поломанный замок на воротах?
Даже не сам запорный механизм, что там — мог сломаться, случается. А то, что об этом не доложили, не поставили у ворот и внутри, и снаружи, дополнительные караулы, не объявили тревогу, не зажгли костры, чтобы избежать неожиданного штурма… вот это уже никак не скроешь. Должны были.
Арнальд Делабарта обегает взглядом комнату — а зацепиться не за что. Белое, красное, черное, полосы половиков и занавесей, блестит глазированная посуда в поставце, стол завален сбруей, ремнями всякой ширины, заставлен неведомыми горшками и склянками, фарфоровыми чашками и ступками, кульками… Отец и здесь что-то делал накануне, не только в мастерских.
— Черт, ты прав, а я не сообразил. — говорит батюшка… и это значит, что произошло что-то серьезное, что-то плохое. — И если бы он просто держал ворота… у нас тем временем могла выйти резня — все на всех. Черт, черт и черт. Нужно было его дорезать сразу.
Нужно было. Арнальд это понял, когда узнал, что задумал епископ. Когда увидел своими глазами. Старому епископу такое никогда не пришло бы в голову. Он бы и до изгнания вильгельмиан не додумался. При нем в городе было тихо… а вот еретиков больше не делалось, лет за десять почти и не прибавилось. Да и те никому не мешали.
Новый сеял что угодно, но не веру. А нынешнее дело многих заставит отшатнуться — и от Церкви, и от короля, который этого пастыря сюда прислал. Только идти, кажется, уже некуда.
Позавчера Арнальд ушел и напился — впервые в жизни напился вместе с отцом. Старшие братья были за городскими стенами, на заставах. Все трое сыновей Мартена служили Марселю. Теперь уже двое… но отец обещал, что когда все уляжется, возьмет «неописуемую бестолочь» к себе. Пили тихо и молча, мать, вздыхая, накрыла мужчинам стол и легла спать до заката — не хотела ни видеть, ни слышать, а слышать было нечего. Не нашлось даже бранных слов. Только вино, много, залпом. Чтоб до потери сознания.
Вчера ему было хорошо. Когда тебя выворачивает всухую, а глаза не открываются все равно, думать невозможно — ни о чем, совсем. А сегодня нужно было просто еще раз напиться. А он пошел на площадь.
Епископ еще говорит. Арнальд его не слушает. Странно — полдень, а вдруг похолодало и темнеет. Нет, не странно, что тут необычного, летом такое случается: шквал налетает за считанные минуты, пролетает над городом и устремляется дальше, там уже иссякает, проливаясь на поля. Странно, что темнеет так медленно. Удивительно, что никто не уходит, люди толпятся на площади, как и не видят ничего; не трубят — из гавани же должно быть видно. Все уже известно — сначала небо на юге, над морем чернеет, потом делается черно-белым: тучи и молнии, гром на каждый удар сердца. Лодки жмутся к берегу, люди прячутся по домам: случается, что ветер сворачивает столбы, поднимает скамьи и бочки выше крыш домов. Но всегда трубят за час, за два…
А тут — тишина, только епископ говорит, и никто не двигается, и темнеет неспешно, и не со стороны гавани, а словно бы дымом небо затягивает…
Плохо. Будь до вечера солнечно, они бы, может, к ночи умерли. А если дождь пойдет, то и до завтра могут дожить. Де Рэ — крепкий. Быстрый, гибкий как лоза, сильный, слишком сильный для человека — Арнальд помнил, как северянин вытащил его из оврага в одиночку, за плечи… капитан даже пикнуть не успел.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});