Пьер садится в свое кресло, по правую руку от короля, изучает диспозицию. В очередной раз одни и те же лица. Слева от короля — де Кантабриа, напротив, на другом конце овального стола маршал Валуа-Ангулем и Чезаре Корво. Узкий круг. С главными коронными чинами, от начальника артиллерии и генерала морских галер до кардинала объясняться потом коннетаблю. Людовик не обсуждает важнейшие дела с большим королевским советом, что у большинства его членов вызывает недоумение и злость, но они еще не привыкли требовать положенного.
Пока… пока они еще помнят, что при предшественниках Людовика этот порядок защищал их самих от королевского гнева. И этим можно пользоваться.
Военный Зал весьма велик, здесь легко помещается полный королевский совет, который за все правление Людовика VIII собирался лишь дважды. Мраморные колонны, бронзовые венки на капителях. На стенах — парадное оружие. В историческом, так сказать, порядке — от древних древностей, сто раз обновленных лучшими оружейниками, до вполне нового. Половина получена королями династии Меровингов в дар. Другая половина сделана мастерами Аурелии. Хотя по виду, усмехается коннетабль, больше ювелирами.
Парадное оружие, со всем его блеском золота, драгоценными камнями, чеканками, гравировками, эмалями, наборами Пьер де ла Валле недолюбливает и красоты подобной не понимает. Его собственные предки обиделись бы на непочтительного потомка, хихикающего над золочеными щитами, рубинами в рукоятях, нагрудниками, выложенными — ну курам же на смех, точнее уж, бойцовым петухам, — жемчугом. А вот древнющая, чуть ли не тысячелетней давности, франциска, которую, слава тебе, Господи, никто не додумался украсить ни золотом, ни серебром, ни камнями, очень коннетаблю по вкусу. Ну очень. Взять бы в руки — да гофмаршала двора прихватит святой… ну, например, Франциск из Ассизи, что близь Перуджи.
— Судя по депешам, полковник, — говорит Его Величество, — город можно поздравить с блестящей победой.
За спиной у Пьера что-то хрустит. Подголовник кресла, в который марселец вцепился рукой. Скрежета зубовного не слыхать, но он подразумевается.
— Ваше Величество, — хрипит полковник, — это неполные сведения. Я ожидал, что вас не сочтут нужным поставить в известность, потому и решил уведомить обо всем сам.
Он ждал. Полковник городской стражи ждал, что королю не сообщат о чем-то таком, из-за чего он рискнул добираться к нам сушей сквозь вражеские хорошо если заставы…
— Я думаю, — говорит король, — лучше всего будет, если вы расскажете нам все, что знаете — и с самого начала.
— С начала… Во-первых, ваш епископ убит. Его разрубили от макушки до грудины. Очень хорошо. До Страшного Суда он не встанет. Сделал это мой младший сын. А должен был сделать я и на четыре дня раньше. Не рискнул. Решил, что обойдется и что не враг же он самому себе. А он враг. Себе. Нам. Вам. Господу Богу. Ему, кстати, в первую очередь.
Кажется, полковник нашел опору и теперь не заснет…
В зале застывает тишина. Вязкая и быстро твердеющая, словно глина под солнцем. Его Величество ничего не понимает, но — выучка покойного двоюродного дядюшки — молча ждет продолжения. С подобием благосклонной улыбки. Де Кантабриа молчит оскорбленно и разгневанно. Клод и Корво — ну, эти не спросят, не потребуют разъяснений, пока не выслушают все.
Зал велик, а прямоугольный стол, стоящий посредине — всего-то шага четыре в длину, пара в ширину, но и за ним пятеро размещаются более чем свободно. И кажутся очень маленькими, незначительными — как голуби на городской площади. Статуи, разряженные в парадные доспехи, полностью согласны с коннетаблем — застыли стражниками, караулят покой горожан; а двое таких доспешных статуй сидят напротив де ла Валле. Не шевелятся.
— Продолжайте и объясните, господин полковник, — подсказывает Пьер.
— Почему враг? У нас сидели в тюрьме… не в городской тюрьме, в специальном доме, вильгельмиане, местные. Дворяне и негоцианты из крупных — все, кто чего-то стоил. С семьями. Предполагалось, что для обмена. Он приказал их убить. На стенах, всех. С детьми. Назначил день. Да, он уже мог приказывать — у него свои люди, много, среди наших тоже. Драться с ними — сдать город врагу. Убить его — измена. В магистрате хотели разного. Некоторые даже — открыть ворота. Не по злобе, а от отчаяния. Я уговорил их использовать эту суматоху как приманку, для арелатцев. Епископу не нравится, что противник сидит сиднем — он получит свою атаку. Там был на той стороне вильгельмианин из ревностных, де Рэ, к нему и пошли, рассказали — про казнь, про раскол. Обещали всякое. Он клюнул.
— Граф де Рэ? — уточняет Его Величество, на миг опережая коннетабля.
— Да, с севера. Клюнул и сунулся в город. Мы их потрепали… хорошо. Но совсем победа получилась, потому что у них кто-то приказ нарушил. Иначе ушли бы. Толковый кавалерист, только доверчивый, — полковник морщится. — Я думал, случай удобный. Епископа ночью пристрелить. Все бы на противника подумали. Но он согласился, что если ловушка сработает, так заложников убивать и не надо. И я не стал. Зря.
Делабарта кашляет, опирается ладонями на спинку кресла. Неудобно ему стоять. Кажется, дай ему волю, он бы тут бегал кругами — и рассказывал. Вместо него по залу носится легкий ветерок. Проныривает между коваными прутьями оконных решеток, пролетает над столом, шевелит лежащие на нем письма и доклады, расчеты и послания. Треплет волосы ромейскому послу, с опаской огибает Клода, ехидно приподнимает рожками пару прядей на лбу де Кантабриа и дует в лицо Людовику. Подсказывает: успокойся пока, подожди, дослушай. Коннетабль совершенно согласен с ветерком — только жаль, что весь свежий воздух достался Его Величеству, а Пьеру не осталось ни струйки, дышать нечем же. Жара, туман — наказание Господне…
— Что вы хотите сказать? — медленно, по слову, роняет толедец. Жестковатый акцент усиливает впечатление. Заговори так де Кантабриа у себя дома, наверное, все бы уже на пол грохнулись от раскаяния. — Вы полковник… армии? Городской стражи? Вы желали убить епископа Марселя и признаетесь в этом перед вашим королем?
— Я признаюсь, что я его не убил, когда мог. Это… серьезное дело, — кивает полковник. — Я не знал, чем его люди остаток ночи занимались. Это меня… немного извиняет. Немного. Совсем. Утром он приказал отобрать арелатских офицеров. Никто не спорил. Я тоже. Арелатцы наших не всегда в плен брали, особенно как раз де Рэ. Да они нам и не сдавались — их больше силой взяли. Но он поставил двадцать пять крестов… косых, — уточнил Делабарта, — андреевских. Двадцать на стенах и пять на городской площади… что? Я что-то неясное говорю?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});