Читать интересную книгу Забыть Палермо - Эдмонда Шарль-Ру

— Прочь, мусульманин!..

Теперь у нас равный счет.

Сегодня меня ждут в «Ярмарке», журнале немыслимых успехов в жизни, шикарных туалетов, просторных апартаментов и непомерного богатства. Являешься с двухчасовым опозданием. Встречают с какой-то слащавой значительностью и лицемерными улыбками, возникшими на почве всяких сомнений, связанных с моей личностью.

— Ну, что нового?

Взгляд Бэбс и ее полная внутреннего волнения улыбка достаточно ясно выражают, что ты, Жанна, просто ходячее бедствие, наисквернейший пример для других, ты кончишь тем, что тебя вышвырнут за дверь.

— Ты, видно, не спешишь, да и со статьей не торопишься…

Стражи порядка штурмуют меня со всех сторон — ворчание секретарш, редакторские пожимания плечами, а телефонистка с презрением бросает мне кучу принятых ею указаний.

Вы заблудились? Это, наверно, единственное объяснение. Нет? Увлеклись спором. Скажите, пожалуйста, и с кем же?

Вы, конечно, догадываетесь, что в редакционном зале атмосфера несколько перенасыщена скрытой враждой между пожилыми женщинами в поре заката и молодыми карьеристками, готовыми подмять их и прочее… И вот я подвернулась как глоток свежего воздуха. Кое-кто пытается проявить лживый интерес или просто для забавы силится вовлечь меня исподволь в одну из сальных бесед «с перчиком»… ну, европейского пошиба: «Не было ли у вас свиданьица?..» Нет, не дать себя поддеть. Сдержаться. Можно себе представить, какой бы невероятной выглядела в их глазах эта внезапно затеянная на улице дискуссия с незнакомым человеком, и эта грубая перебранка, и взрыв ненависти к иностранцам, обрушившейся на меня как удар грома. Я инстинктом ощущала, что мой рассказ об этом не имел бы ни малейшего успеха и что он мог быть просто «вредным для редакционной карьеры», если следовать терминологии тетушки Рози. Но и мое молчание портит дело… Все смотрят прямо на меня. Вот там, у телефонов, те, кто за столами, кто за пишущими машинками, да еще и главная редакторша, торжественно приступившая к поучению:

— Необходимо, чтоб каждое наше движение, каждая наша мысль могли стать для читательниц журнала хлебом насущным. Все наши поиски и замыслы призваны усилить влияние наших статей.

— Я знаю… Я знаю.

Сию старую песню я знаю просто наизусть, и от пронзительного голоса Флер Ли меня начинает мутить. Хотя это ее обычный тон, мне кажется, что голос ее стал еще пискливей, еще скрипучей, чем прежде. Может, она выпила больше чем следует. Это с ней случается в штурмовые дни, когда журнал запаздывает с выходом или же его тираж падает.

— Беда в том, Жанна, что ваша оригинальность не всегда уместна. Слишком часто вы забываете о том, что наши читательницы жаждут воспринять от нас благовидные, пристойные чувства. Вы понимаете? Путешествие для них означает только одно — яркие, эмоциональные впечатления, которыми будет приятно поделиться в дружеском кругу. И не больше. Ну и дайте им то, чего они от вас ждут.

Я безгранично устала. На меня напала тоска.

Пока Флер Ли продолжала свою речь, я чувствовала, что меня охватывает поток еще не ясных мыслей, какое-то предчувствие, еще расплывчатое, туманное, предчувствие того, что в недалеком будущем случайности жизни дадут мне возможность внести смятение в сердца таких вот образцовых, энергичных, преуспевающих женщин. Ну, если не всех, то хотя бы одной из них (пусть бессознательно, это, видимо, было предчувствием того, чем для меня станет встреча с Кармине Бонавиа и какие она будет иметь последствия). Это было чувство надежды, что настанет день, и Соланто будет известным, и одно это слово, одно это имя, произнесенное вслух, воскресит в Нью-Йорке потерянный континент, его просторы, душистый запах, скалы, возродит мертвый мир — мой мир и возбудит желание побывать в тех местах, мечты о лодке, о весле, скользящем по воде, о влажной земле в час полива, о солнце, уходящем на закате за пурпурные скалы. И я сама удивилась тому, что вдруг порывисто воскликнула каким-то новым для себя тоном: «У вас будет эта статья. Скоро получите».

* * *

— Ты неплохо вышла из положения!

Бэбс одобрила мою работу. Я ей прочла, свой очерк. Она «шла» за мной до самой виллы, видела лежащие в траве обломки разрушающихся статуй, и ей тут было по душе. Я помогла ей оценить прелость этих мест. И старую стену крепости с каменными персонажами легенд и сказок, описанную мной со всеми деталями. Она увидела чудовищ-тарасков, которых и поныне в виде чучел носят в праздничных процессиях. Перед ней шли изображенные в камне калеки, сатанинская орда злых волшебников, по ночам превращающихся в волков и преследующих людей; появлялись невиданные змеи, на хвостах у которых вторая голова, сказочные животные из рыцарских романов, полулошади-полугрифоны, люди-собаки, играющие на незнакомых инструментах, танцующие толстяки — мамамуши[7], еще какие-то смешные фигурки с голыми задами, присевшие на задние лапы. Я вызвала для нее в памяти и странный огромный силуэт статуи в высоком парике, какое-то лунное страшилище, маркиза из ночного кошмара, сторожившего этот покинутый сад.

Бэбс слушала меня с увлечением, пожалуй искренним.

— Это покажется интересным… Я думаю, что многим захочется побывать в этом доме.

— Почему же?

— А потому, что этот дом из волшебных сказок… — Вроде Диснейленда, только восемнадцатого века. Эти твои храмы, знаешь ли… Сегест, Агридженто… Прежде всего все они похожи, и у тебя волей-неволей создается впечатление, что ты их уже видел или какой-то из них что-то напоминает. Колонны, фронтоны… Вашингтон полон всем этим. А вот твои гномы…

— Ты так думаешь?

— Да я уверена в этом… Только условимся, что ты расскажешь о смысле всех этих украшений, а если у тебя не найдется нужного объяснения, то ты можешь заявить, что все это тайна, над которой мучаются самые знаменитые археологи. Другого пути нет. Наши читательницы терпеть не могут, когда их сбивают с толку, и я их понимаю. Зачем тогда тратить на этот журнал пятьдесят центов?

— Не надо волноваться…

— Хорошо. Что же означают эти статуи?

— Это символы, которые спасают.

— От чего? — Бэбс притворялась, что не понимает.

— Спасают от темных сил, — повторяла я терпеливо. — Заколдованная стена, иначе говоря.

— И эти нелепые вымыслы ты находишь серьезными, хочешь, чтоб я в это поверила?

— Да что ты видишь в этом нелепого? Не веришь в сверхъестественное? Но это вполне серьезно.

Бэбс возмущенно тряхнула звенящими браслетами. Даже не нашла что сказать. Ее лицо странно застыло, и я подумала, что она вот-вот заплачет. Как будто внезапно лишилась твердой опоры. Но какой? Может, тетушки Рози, служившей ей зеркалом, в котором она привыкла видеть отражение своих мыслей? При соприкосновении с чем-то уводившим ее в сторону, к тому же, по ее мнению, достойным полного забвения, как и все прочие легкомысленные измышления людской отсталости, Бэбс испытывала чувство смятения. А я настаивала на своем.

— Если признать, что некоторые явления не подвластны контролю человека, то…

— Мне противны такие разговоры.

— Но тебе придется делать это.

— То, что не поддается объяснению, унижает меня.

— И все же это не причина, чтобы так раздражаться.

Бэбс смотрела на меня с волнением. Глава ее были полны слез.

— Но, Жанна, я хочу одного — убеди меня. Если подобные явления существуют на самом деле, поговорим о них. Я жду твоих разъяснений. Говори. Как, например, распознать дурной глаз?

— Это невозможно.

— Почему?

— Чем он зловредней, тем меньше об этом знают.

— Люди, которые хитрят, противны мне, — отрезала Бэбс с вернувшейся к ней уверенностью. — Это лицемеры.

— Не понимаю, при чем тут лицемерие?

И опять я разозлилась. Бэбс не понимает, потому и сопротивляется. Все, что я рассказывала, не было заранее предусмотрено. Просто ключом били, искрились все эти воспоминания, доставлявшие невероятную радость. Они появлялись подобно песенкам, мелодии которых, едва возникнув, влекут за собой самые разные ассоциации. Вспомнится забытый мотив, насвистываешь его, потом тихо напеваешь и спрашиваешь себя, как это мне удалось припомнить? Так я позволила в этот момент воскреснуть всем страхам моего детства. Я не виновата в том, что на этот раз они мне показались куда опасней, чем в те времена, когда я узнала их впервые. Мне не хватало, пожалуй, настоящей английской гувернантки, хорошо накрахмаленной согласно викторианским традициям. Но в Сицилии не в ходу подобный товар, и нас поручали до монастырского воспитания просто попечению кормилиц. И виновата ли я в том, что, как только я стала соображать, меня до десяти лет начиняли всякими вымыслами о мертвенно-бледных молодых людях (это всегда были единственные сыновья), иногда благородного происхождения, которые погибали от дурного глаза ненавидящего их соседа? Слышала я и о том, что достаточно пробормотать сквозь зубы определенные магические изречения, и лодка тут же пойдет ко дну или брат влюбится в сестру и одно за другим начнутся самоубийства. И что я могла сделать, если подобные бредни казались мне вполне возможными? Востоку ли, Азии, которых я не знала, или же капле чужеземной крови обязана я этой приверженностью и суевериям?