Читать интересную книгу Забыть Палермо - Эдмонда Шарль-Ру

Позади витражей зажглись светильники. Освещение отлично имитировало внезапный солнечный свет. В это мгновение все увидели тетку Бэбс — миссис Рози. Она вошла с мокрым зонтом в руках, в резиновых ботах, на голове у нее был треугольный кусок пластика, закрывавший волосы от дождя. Выглядела она очень худенькой в своей юбочке как для катанья на коньках. Тетушка Рози адресовала первому ряду несколько очаровательных и почтительных улыбок. Потом, заметив остальных, все еще нерешительно толпившихся у входной двери, она улыбнулась им так же, еще более завлекательно, но с меньшим почтением. И люди двинулись за ней, чтобы занять места поближе к гробу. Добившись этого, тетушка Рози, преисполненная сознания важности своей миссии и весьма уверенная в себе, присоединилась к нам. Флер Ли, шевельнув кончиками пальцев, молчаливо одобрила ее действия, и Рози, сохраняя свой обычный задорный вид, показала, что поняла ее. Служащие начали занимать пустовавшие стулья.

— Разве все мы не члены одной семьи? — спросила тетушка Рози, садясь рядом со мной. — Почему эти бедные люди должны там стоять? Это шокирует, вы не находите? Ну вот, теперь лучше.

Потом она добавила шепотком:

— Каждый раз, когда я могу тем или иным образом помочь Бэбс делать карьеру, я использую удобный случай…

Медсестра сказала тетушке Рози, что она очень хорошо выглядит, и поздравила ее с этим.

— Миссис Мак-Маннокс, вы совсем не меняетесь, все та же…

Наконец пианолу включили и экран засветился. Я могла издали прочесть на нем перечень песнопений, которые нам предстояло услышать. Однако никто не хотел бросить денежку, чтобы музыка заиграла. Пока все молчаливо колебались, было слышно, как льет дождь. Потом светильники за витражами погасили, экран пианолы-автомата тоже потух.

— Большой свет включают только для церемоний с музыкой, — пояснила медсестра, тронув меня за руку. — У вас там все это делается, наверно, по-другому…

Вошли служащие в каскетках, чтобы убрать пианолу. Они укатили ее в соседнюю комнату, раздраженно покачивая головами. Тетушка Рози тянулась, чтобы полюбоваться бедной Блэзи под ее пуховым одеялом.

Абсурд. Постыдная церемония. Карнавал богохульства. Бежать? Неудобно. Сказать Бэбс, что у меня кружится голова? Стыдно. Все мелькает передо мной — лицо Блэзи, лицо тетушки Рози. Я их путаю. Но нет, на губах у Блэзи губная помада не течет. У нее нет гримасы ребенка, которого пичкают едой. Блэзи улыбается субтильной улыбкой, губы ее подкрашены, какая страшная миловидность! А этот запах, который заполнил все, — что это? Духи?

— Вы чудесно пахнете, тетя Рози, — обращаюсь я к ней ласково. Нет, это не от нее. Она возражает:

— О нет! Мой покойный супруг считал, что женщина, которая душится, направляясь в храм, компрометирует репутацию своих близких. Можете быть уверены, что это не я…

Ах, так… Значит, это духи, которыми обрызгали Блэзи… И я уже не в состоянии оторвать глаз от мертвеца в столь плотском облике — с накрашенными губами, с голым плечом и этими раздражающими духами.

Вперед вышел кто-то в черном пиджаке и полосатых брюках. У него были плохие зубы. И улыбка выглядела серой.

— Есть ли среди собравшихся здесь верующих члены Невидимой ассамблеи? — спросил он усталым голосом.

Ну и шутка… Никто не шевельнулся. Ни один из присутствующих не принадлежал к этой абсурдной религии. Флер Ли, сидящая в первом ряду, пожала плечами.

— Это ужасно вредило бедной Блэзи, — говорит мне тетушка Рози. — Невозможная религия.

Человек в пиджаке, видимо, торопится закончить и громко спрашивает:

— Кто хочет произнести надгробное слово?

Флер Ли достала из своей сумочки несколько листков. Но она не успела встать. Ее опередила толстая черноволосая девушка с платком у носа.

— Это помощница Блэзи, — говорит мне Бэбс. — Бедная Инесса… Можно подумать, что она заболела от тоски.

Человек в черном вышел навстречу Инессе. Она покраснела, ее руки нервно теребили носовой платок.

— Вы приготовили что-нибудь, мадемуазель? Проходите… Ну проходите же!

Он ведет ее, поддерживает.

— Не плачьте так… Возьмите себя в руки.

— Ну вот… Нашлась мне работенка, — прошептала медицинская сестра, готовая вмешаться.

Инесса рыдала. Первый ряд был шокирован. Неодобрительно покачивались аккуратно причесанные шевелюры и накидки из норки. Да, первый ряд был весьма шокирован!

— Ну ладно, ей грустно — это еще в порядке вещей. Но истерика?! Нестерпимо!

— Недаром говорили, что у нее мать пуэрториканка, — шептала тетушка Рози самой себе.

Человек с серыми зубами не знал, как утолить печаль Инессы. Она плакала у него на плече, повторяя: «Самая быстрая стенографистка… Блэзи давала по сто двадцать пять знаков в минуту…» Он отвечал: «Ну да, ну да…», вытирал ей лицо и баюкал как ребенка. Глядя на них обоих — на нее, уцепившуюся за него, разбитую и как бы лишившуюся силы ходить, и на него, очень официального, в своем костюме с полосатыми брюками, — можно было подумать, что перед нами чревовещатель, который держит свою партнершу, копеечную куклу с волосами из пакли и головой, слепленной из папье-маше.

— Ладно, ладно… Успокоитесь, скажите то, что вы хотите!

Инесса проглотила рыдание, обняла шею церемониймейстера и кивнула головой в знак согласия. Он помог ей повернуться лицом к публике.

— Так… Так… Вот теперь вы уже разумная, хорошая девушка…

Инесса вздрогнула, ее затрясло как в лихорадке. Она побледнела, уцепилась за костюм распорядителя, потом за его жилет, схватила за руку, потянула ее к себе и наконец рухнула к его ногам с жалобным стоном: «Ах… Поцелуйте меня… Я ее так любила…»

— Переутомление, — констатировала медицинская сестра, быстро вставая со стула.

…На голубом фасаде кинематографа, выходившем на тротуар Мэдисон-авеню, красовался монументальный, волосатый и мускулистый Кирк Дуглас — отличный пакет розового мяса. Этот образ сразу изгнал из моей памяти Блэзи под ее пуховым одеялом. Чуть подальше в витрине кафетерия лежали холодные цыплята в своих целлофановых чехольчиках. Они выглядели печально, но по крайней мере не улыбались. Пройдя еще несколько метров, я совсем перестала думать о Блэзи. Решительно, воспоминание о ней не имело для меня никакого значения. Да и существовало ли оно? Бывают воспоминания неразлучные, непременные, как детство. То, что я увидела на похоронах, не могло войти мне в душу и вызывало неудержимое желание забыть, избавиться, исторгнуть физически, безразлично где — у афиши кино или на пороге кафетерия.

Это может показаться странным — желание не помнить. А ведь по этому признаку узнают человека, находящегося на чужбине.

* * *

С тех пор как я приехала в Нью-Йорк, прошло много недель, а мне все еще не удавалось ни отрезать от себя прошлое, ни излечиться от желания мысленно возвращаться к нему. А ведь пора было стать более благоразумной, жить настороже, как это делают больные, для которых малейшее движение может стать роковым. Мне не хватало опыта. Бывало, что при виде простого телефона возникали целые ассоциации мыслей, звуков, образов, множащихся с молниеносной быстротой. Я слышала голос, шепчущий мне что-то успокоительное, как будто бы любовь может стать сильнее смерти… Я грезила наяву. Когда эти настроения возвращались ко мне, Бэбс смотрела на меня потрясенная, это было простительно, ведь она не знала причин моей печали.

— Да что с тобой такое? — спрашивала она.

— Ничего… Мне надо позвонить в Палермо.

— Ну сделай это и перестань смотреть каждую минуту на часы.

— Не могу никак кончить статью… Мне не хватает одной туристской справки.

Зная, как часто меняется мое настроение, Бэбс умолкала и принималась за работу, а я уходила из редакционного зала, заявив, что мне нужна тишина и пустая комната, где бы никто не мешал телефонному разговору со столь далеким городом. Едва я оставалась в одиночестве, как мучивший меня голос менял свой тон, а может, я сама переставала верить в его утешительные речи. Я вспоминала… Телефонная трубка выпадала у меня из рук. Тогда я прибегала к превосходному лекарству — выходила на улицу. Ибо Нью-Йорк действовал на меня, как пожар, поглощающий разгоревшуюся искру. Повсюду я видела Сицилию, и эта работа моего воображения позволяла мне сохранять равновесие. Сколько бы ни длилась моя прогулка — час, все утро или целый день, она заканчивалась скитаниями, окутанными прекрасной дымкой моих видений.

Примерно тогда, мне кажется, я стала отговариваться тем, что в стенах редакции мне трудно находить темы для моих статей.

Флер Ли, знавшая, что я отсутствую часто, заявила, что, если мой метод работы докажет свою эффективность, она ничего не имеет против. Она не пожалела красноречия, чтобы разглагольствовать о тайных дорогах, ведущих к успеху. Этим она дала понять, что журналу может стать полезной новая манера работы. Потом был сделан намек на то, что она называла моей «профессиональной неорганизованностью», моими «странностями», сказала, что я безумно растрачиваю время. Видимо, Флер Ли ожидала от меня откровений.