был одним из пайщиков ее. Я об этом писала.
У многих людей были тогда обыски и конфискация части домашнего имущества. У нас не было обысков, а было два курьезных случая (и не только у нас). Под видом большевиков действовали и бандиты! Они предъявляли фальшивые документы, проверять или сомневаться в них боялись и они свободно брали все, что где могли.
У нас была одна неудавшаяся попытка такого ограбления, другая вполне удавшаяся. Несколько мужчин в новой военной форме (по рассказам — сама я не помню таких подробностей) приехали на лошади, запряженной в большие розвальни, предъявили какие-то бумаги на обыск, прошли все комнаты. Открыли шкафы и сундуки и взяли, что им понравилось из одежды, мануфактуры (так называли материю), очень красивую лампу-торшер, одно кресло — все это погрузили в розвальни и уехали. Потом выяснилось, что не было распоряжения об обыске и изъятии вещей — это были бандиты. Но поди разберись. Все было среди бела дня.
Второй случай был тоже зимой 1918 года, но вечером, может быть и поздним, хотя дети еще не спали — и я, и Леня помним это хорошо. Раздался резкий страшный стук в дверь парадную с улицы и требование открыть и впустить — обыск!
Активность и храбрость проявила наша бабушка — Кока. Она велела потушить все лампы, остались зажженными только лампады перед иконами, запереть на все засовы вороты и двери в дом и пошла на переговоры через парадную дверь с непрошенными гостями. Стук и требования продолжались. Кока сказала, что она одна дома с детьми. Дети спят, пугать их нельзя и она никого не пустит, двери не откроет и просит приходить завтра днем. Еще что-нибудь в этом роде было сказано, но стук и требования впустить продолжались, слышались грубые голоса, угрозы, брань.
Все были ни живы, ни мертвы от страха! Нас, детей, поставили на колени в детской перед иконами, нянька тоже стояла на коленях — мы молились и плакали, и просили Бога спасти нас от разбойников. Бабушка и Паша метались между нами и дверьми, в которые ломились неизвестные. Сколько времени продолжалось все это не помню, но разбойники отступили. Кока победила. Взрослые всю ночь не спали — ждали не придут ли снова.
Утром выяснилось, что это были не официальные лица с распоряжением от властей, а пользующиеся обстановкой бандитствующие элементы. Так шло время.
Папа был безработный и жили на то, что удавалось продать или обменять на продукты. У нас пока еще оставалась одна корова и по-прежнему бабушка-Кока запасала овощи на год и варила варенье. Но события неумолимо нарастали и в стране, и в городе, и в нашей семье.
В августе 1918 г. верхний этаж нашего дома был занят каким-то военным учреждением. Нашу семью в срочном порядке выселили вниз. Это совпало с рождением шестого ребенка — Веры. Маму, я помню, спускали на первый этаж на носилках — ей еще нельзя было вставать.
Вся мебель и цветы верхнего этажа не помещались внизу, да и потолки были ниже. Часть пришлось оставить в новом учреждении с согласия начальника (ему, видимо, это было даже удобно), что-то перенесли в амбары. Надворные постройки считались нашими, кроме большой каменной палатки, которая была опечатана, битком набитой валенками, не успевшими попасть в магазин.
Это я помню потому, что разговоры о валенках возникали часто в связи с тем, что не успели взять хотя бы по паре и взрослым, и детям и остались без такого необходимого вида обуви. Но все это была еще не беда! Беды ждали впереди. Пока же меньшая квартира требовала меньше дров, а дрова стали очень дороги.
Следует вспомнить и такое еще обстоятельство: папа при поездках на дачи останавливался в деревнях то переночевать, то лошадь покормить и у него было много «приятелей» мужиков, много крестников — детей «приятелей», которым он щедро и с удовольствием давал деньги «на зубок». Его вроде бы и любили за доброту и немного чудаком считали. Люди мало верят в искренность. Так вот, когда начались вокруг нас обыски, решил папа отвезти знакомому мужику-«приятелю» в деревню три своих костюма, два пальто, ковер и, может, еще что — на сохранение! — пока пройдет острота момента. Все вещи были очень хорошими. Папа был красивый, любил быть хорошо одетым, ведь ему было тогда 33 или 34 года. (Дети его и внуки не представляют себе его молодым и нарядным. Помним его таким только я и его любимая племянница Катя Вощинина).
Прошел год, а может быть и два, и папа решил взять все, сданное на хранение, обратно. «Приятель» сказал ему: «Прости, Петр Алексаныч, дети не отдают!» Так папа и остался в том, что похуже с первого или второго года Советской власти. Но это лирическое отступление.
Учреждение, расположенное над нами, работало. Кто-то приходил и уходил с парадного крыльца, с улицы. Наш вход в дом был со двора через ворота.
Я и Кока остались как и раньше в своей комнате и у нас же в комнате была теперь столовая. Остальные расположились в двух бывших холодных комнатах, кухня большая была наша, готовили как и раньше в русской печи. Холодными были прихожая и комната бывшей горничной.
Зима 1919 г. была очень холодной. И вот 3 января 1919 г. мы все проснулись от крика няньки: «Барин, пожар! Горим!» Няньке пришлось встать к маленькой шестимесячной Вере и она увидела в окна лижущее пламя и услышала треск стекол.
ПОЖАР.
Дом горел шапкой — второй этаж, чердак. Крыша, а нас никто и не думал разбудить. Пожарные лили воду в огонь, вокруг собралось много народу. После это вызвало пересуды, разговоры, удивление, но факт остается фактом. Легко себе представить ужас бедных наших родителей и бабушки. Нужно было вывести и вынести шестерых детей и попытаться что-то спасти. Сильнее горела половина верха, выходящая на улицу, со стороны двора можно еще было входить и выходить.
Одна я оделась сама и довольно хорошо по распоряжению Коки. Крик няньки я услышала сама. Остальных детей надо было будить и одевать. Мороз стоял более 20 градусов. Пока нас вытащили и отвели в сад в беседку и оставили там с нянькой прошло какое-то время. Взрослые кинулись в дом выносить в амбар и на погреб, что попадалось под руку из постелей, одежды, белья, посуды… Пришли на помощь кто-то из родственников. К этому времени все стекла лопнули. В окна прыгали все, кто хотел, и под видом спасения