и играми разными, и чтением, и письмом.
Жили они очень близко от нашего дома и мы с Леней сами ходили туда. Впрочем, играть с Шуриком мы и раньше ходили довольно часто. Ему было тогда уже 8 лет. Он очень хорошо рисовал, лепил из пластилина и всевозможной глины и строил из всякого материала все на свете. Его изделия были так хороши, что их не ломали, он был бережлив к ним. Помню много кораблей и корабликов с хорошо выделанными деталями: якорями, мачтами, цепями, каютами; дома и замки из глины и песка в саду, к которым запрещалось прикасаться.
Он построил даже маленький домик в саду. В доме было 2 или 3 комнаты и настоящая кирпичная печка, которую можно было топить. Мальчик этот всегда что-то мастерил, а я и Леня с восторгом на него смотрели и помогали ему во всем, о чем он нас просил. Вероятно, из него вырос бы не рядовой архитектор, если бы не помешала болезненность и крайняя застенчивость характера.
Случилось так, что уже будучи взрослым, года через два после окончания средней школы, он переехал к моим братьям в Новогиреево (под Москвой), где они обосновались на частной квартире, (в 1934 г.), чтобы иметь возможность работать и учиться, и остался с ними на всю жизнь, которой ему было так мало отпущено! Здоровье его ухудшалось, его съедал туберкулез. Через 2 года, 25-ти лет отроду он умер. Леня, Коля и Митя очень заботились о нем, но что они могли сделать…
Но… возвращаюсь к описанию жизни нашей в последовательности хронологической. Шли годы 1916… 1917 — прогремела Февральская революция… Запомнились полные беспокойства разговоры о том, что свергли царя. Бога тоже мало кто признает. Что теперь будет? Как жить дальше?
Прошло лето. Жизнь домашняя текла по старому заведенному обычаю, только разговоры взрослых были все более беспокойными. Появилось новое слово «большевики» — люди, решительно не признававшие ни Бога, ни царя. О них шептали: «Бог не допустит!».
И вот Октябрьская революция. В нашем тихом богомольном Муроме не было ни вооруженного восстания, ни активного сопротивления богатых людей, имевших заводы, магазины и др. имущество. Даже ребенком я чувствовала, что был страх перед новой непонятной властью, страх перед арестом и расстрелом и надежда на то, что как-нибудь разберутся (кто?), что долго «все это» не продержится.
Мы, дети, тоже со страхом слушали, что есть теперь Белая армия и Красная армия. Белая армия за царя, Красная армия против царя и где-то они сражаются совсем близко. «Господи! — говорила моя Кока — брат на брата, сын на отца — видно наступает последнее время!» Дети не понимали, конечно, значения происходящего, но проникались страхом, которым были объяты родственники и знакомые.
Много позже я узнала, что в Муроме готовилось белогвардейское восстание под руководством генерала Сахарова (дяди Марии Павловны и Шурочки Сахаровых), но оно не состоялось, было раскрыто и подавлено.
Тогда, помню, я была потрясена рассказами о расстреле троих его участников на Бучихе. Один из троих погиб по ошибке. Фамилия его и инициалы совпали с таковыми действительного участника восстания, который сумел убежать. Выяснилось это вскоре и матери его были принесены извинения.
Кругом шла борьба жестокая, был «переворот» (это слово постоянно мелькало в разговорах) жизни и разговоры действовали на детские умы, заставляя прислушиваться и приглядываться ко всему.
В жизни нашей семьи события того времени сыграли роковую роль. История страны, как в капле воды, отразилась в истории семьи!
После 1917 г. принадлежность к купеческому сословию стала считаться позором. Никто не принимал во внимание индивидуальное положительные человеческие качества. Мои отец и мать и ближние родственники стали «бывшими», потом «лишенцами» и вообще «буржуями». Так и говорили тогда — «он из бывших!».
Как и в других городах и во всей стране, сразу после Октябрьской революции частная собственность была объявлена государственной. У нас был отобран магазин со складами товаров, дачи, дом и деньги, находящиеся в банке. Наш милый, добрый и очень непрактичный папа рассказывал потом (смеясь), что ему никто не верил, что в доме у него после вышеперечисленного остался один десятирублевый золотой. Он не верил, что деньги в банке могут пропасть, и не взял ничего, когда это было еще можно (не думаю, что так поступили все).
Он был очень верующим человеком и считал, что на все Воля Божия, что богатые люди забыли бедных и теперь несут заслуженную кару. В подтверждение он приводил о себе такую историю… В тот год, когда он окончил реальное училище, в мае месяце, шел он по цветущему сиренью Мурому на торжество, посвященное вручению официальных бумаг. На нем был новенький костюм-тройка и мягкие лаковые туфли, на них он то и дело поглядывал и был в прекрасном расположении духа, потому что светило солнце и было ему почти 18 лет… Вдруг из полуподвального этажа нищая старуха протянула ему руку и попросила: «Барин! Подай копеечку!»
И мир рухнул. А отец наш прошел мимо и не подал копеечки, по-видимому, единственный раз в жизни он так сделал, потому что помнил этот случай всю жизнь.
И мы, дети, вслед за нашими родителями никогда не были врагами новой власти.
Но это все разговоры, а в те дни надо было как-то жить и кормить большую и все увеличивавшуюся семью.
Не сразу расстались с многочисленной прислугой, которая не хотела уходить (житье было вольное и сытное), просила папу оставить хоть без жалования. Сразу наступила безработица. Это было первое неразумное деяние моих родителей. Через полгода остались у нас только нянька и кухарка, но и за это время расходовалось столько на прокормление, сколько было невозможно. Так прошел год. Никто нас не выселял и не уплотнял, как прочих «буржуев» нашего города — видно, было не до нас. Жили все равно в страхе и недоумении. Молились. Ходили часто в церковь, надеялись, наверное, что новый режим долго не продержится и все как-то образуется.
Но новое наступало неумолимо. Все «бывшие», имевшие большие дома, были или выселены, или уплотнены в 2−3 комнаты. Дом дяди Георгия был взят под поликлинику; дом дяди Валентина под какое-то учреждение. Семья его осталась в мезонине довольно просторном, а сам он после недлительного ареста, но безумного беспокойства за него родных, особенно Коки (поэтому я помню), был назначен коммерческим директором ткацкой фабрики, получившей название «Красный луч». Над ним был «красный директорок» из рабочих. Его ум и честность были известны и использованы. Это было разумно. Фабрику он знал,