и правила, которые Мазаччо установил для пропорций человеческой фигуры»[132]. Через полвека после смерти Мазаччо последние штрихи цикла нанес удивительно талантливый Филиппино Липпи. Отец Филиппино, Фра Филиппо Липпи, стоял на подмостках вместе с Мазаччо во время его работы, изучая технику, которую позже передаст своему ученику, Сандро Боттичелли, художнику, который, в свою очередь, обучит сына Липпи – Филиппино[133]. В капелле Бранкаччи – произведении искусства, которое создавалось на протяжении почти столетия тремя крупнейшими художниками того времени, – дух сотрудничества эпохи Возрождения достиг своего апогея (рис. 2).
Боттега занималась не только техническим обучением ремесленников. Она также была школой для многих художников, которые практически не имели формального образования. Подчеркивая талант Брунеллески, Вазари писал: «Non aveva lettere», он был безграмотен, то есть не знал латыни. Владение этим древним языком было академическим дипломом той эпохи, эквивалентом высшего образования. Знание Цицерона и Цезаря было самым верным способом прослыть istruito, образованным. Несмотря на его недостаток в этом отношении, продолжал Вазари, Брунеллески умел «так искусно рассуждать на основе практического опыта», что мог с легкостью переспорить в теоретических вопросах даже ученых[134]. Практическое обучение позволило Брунеллески создать выдающиеся адаптации сложных сцен из Библии в его модели дверей Баптистерия и в целом сделать важные открытия в законах перспективы и принципах инженерного дела.
Вазари добавил, что Брунеллески «посвятил много энергии… работе Данте, которая была ему очень понятна… и часто он вставлял комментарии Данте в свои измерения и планы»[135]. Брунеллески был лишь одним из многих художников, очарованных личностью и поэзией Данте, что побудило Вазари подчеркнуть влияние поэта на творческий класс Флоренции. Аналогично, один из ранних комментаторов Данте писал о том, как однажды, когда Данте смотрел, как рисует его друг Джотто, и спросил художника, почему фигуры, создаваемые его кистью, так красивы, а его дети так уродливы[136]. Джотто ответил, что рисует свои полотна днем, а детей делает ночью, в темноте, когда ничего не видит. Эта история не более чем вымысел, но она передает характерное для художника приземленное остроумие и ловкость в жонглировании словами – черты, типичные для шумных боттег[137]. Петрарка предупреждал, что поэзии не место в tabernis, в тавернах, но именно там многие флорентийские художники проводили все свободное время, часто за обсуждением Данте и чтением его стихов a memoria, по памяти. Такие художники, как Брунеллески и Джотто, были далеки от высокопарной гуманитарной культуры, пропагандируемой книжным классом Флоренции, и отдавали предпочтение Данте с его проникновенными, эмоциональными стихами. В самой ранней биографии Леонардо, написанной в 1540 году Анонимом Маглиабечано, тем же неизвестным автором, который впервые упомянул проект Боттичелли по иллюстрированию «Божественной комедии», описывается то, что он назвал «соревнованием по Данте» между Леонардо и Микеланджело – оно заключалось в том, кто из двоих сможет лучше объяснить ключевые отрывки из «Комедии»[138]. Этот анекдот, не подтвержденный и не опровергнутый по сей день, свидетельствует о вездесущности Данте в мире флорентийского искусства: его эпос стал предметом ежедневных разговоров[139]. Как сказал Микеланджело, пожалуй, самый дантовский художник из всех, на протяжении всей своей жизни одержимый «Комедией», «на свете не было более великого человека [чем Данте].»[140].
Флорентийские живописцы восхищались тем, как, несмотря на изгнание и многочисленные испытания, гений Данте вознес его в творческий пантеон города. Он достиг того, к чему стремились самые амбициозные из них, – обрел бессмертие через искусство. Он был не просто местным мальчишкой, добившимся успеха, он стал великим, легендой. Что еще важнее, он добился славы, сочиняя не на академической латыни, на которой не умело читать большинство этих «неграмотных» ремесленников и мастеров, а на тосканском диалекте, их родном языке. Как и они, Данте был не чужд вульгарности, например вставляя в свою глубоко возвышенную «Божественную комедию» шутки про пуканье (один грешник в «Аду» делает «из своего зада трубу») и другие сальные выражения[141]. В большинстве своем необразованные, мастера радовались тому, что имели доступ к произведению, которое в буквальном смысле, было написано на языке, который они могли понять. Микеланджело, происходивший из знатного рода и создавший сборник проникновенных стихов Петрарки, был исключением. Подавляющее большинство неотесанного мира боттеги гораздо лучше воспринимало грубоватые ритмы Данте, чем утонченные напевы Петрарки.
Брунеллески и многие его сверстники также тяготели к Данте из-за их общей любви к повествованию. В отличие от Петрарки и других лирических поэтов, Данте наделил «Божественную комедию» сюжетом – это история с началом, серединой и концом, в центре которой повествование о том, как одинокий паломник Данте пробирается сквозь чащу темного леса, проходит через ад и чистилище и попадает на небеса. В 1400 году было не так много романов, и хотя жанр короткого рассказа процветал у таких писателей, как Боккаччо и Саккетти, самым известным сюжетом эпохи была, безусловно, «Божественная комедия».
Художники любили утилитарные проекты, которые могли быть столь же изощренными, как и творческие работы. Биограф Брунеллески Антонио Манетти передал его сложные взгляды на перспективу через очаровательную и занимательную басню, которая напоминает то, что Данте называл «la dottrina che s’asconde / sotto ‘l velame de li versi strani» («истина, которая скрыта / под завесой моих странных стихов»)[142]. В «Сказке о толстом столяре» Манетти, написанной в 1480-х годах, честолюбивому и талантливому ремесленнику Манетто (тот самый толстый столяр из названия) завидуют многие, а его товарищи по боттеге, которые состоят в мастерской самого Брунеллески, обманывают его, заставляя поверить, что на самом деле он другой человек, некий Маттео Маннини, ленивый бездельник, который живет дома с родителями, что делает его ренессансной версией современного итальянского mammone, маменькиного сынка. Члены мастерской подговаривают горожан подыграть им, и их розыгрыш оказывается настолько действенным, что незадачливый ремесленник начинает сомневаться в собственной личности. К концу сказки Манетто вынужден бежать из Флоренции в Венгрию, где он в конце концов наживает себе состояние, как это сделал первый художник капеллы Бранкаччи, Мазолино.
Эта история – свидетельство силы восприятия: Манетто с трудом приходит к внутреннему ощущению самоидентичности и начинает видеть себя через призму других (верит в то, что он выдуманный Маттео Маннини). Этот процесс самонаблюдения похож на выведенное Брунеллески понятие одноточечной перспективы: глаз смотрит из фиксированной точки, чтобы определить местоположение объекта во времени и пространстве. В эпоху Возрождения это открытие произвело революцию в живописи и архитектуре. Как и Боттичелли в «Карте ада», автор сказки Манетти также создал серию карт с указанием местоположения, формы и размеров ада из «Божественной комедии» Данте. Рисунки Манетти, перекликаясь с его рассказом о толстом столяре, использовали несколько различных точек зрения на физическую вселенную Данте, включая панорамный обзор Ада и